Возвращаться домой мне всегда страшно. За пылью лет где дом, где приют размывается и не очень помнишь. Говорят, дом там, где сердце. Говорят, дом там, где могилы предков. И если со вторым сотни лет все ясно, то сердце скачет. Неймется ему, беспокойному. Хочется обнять весь мир и прежде других, себя.
Предчувствие дома рождается на подлете к аэропорту Владикавказа. Когда капитан самолета сообщает, что мы приступаем к посадке, а в иллюминаторе проступают очертания Большого Кавказского хребта. В этот раз мне досталось место у иллюминатора без иллюминатора. Да, и такое бывает… При выходе из самолета солнце так слепило глаза, уставшие от московской серости, что где Кавказский хребет, а где Ингушетия было не разглядеть. И только общий поток людей, увлекший к зданию аэропорта, помог сориентироваться.
Ну, здравствуй Осетия, здравствуй дом? Да нет. Все изменилось — аэропорт Владикавказа отремонтирован. И только таксисты привычно стоят у выхода — ведь никакой другой возможности у прилетающих в этот аэропорт выбраться с его территории нет. Ну, разве что пешком. Но это долго. И холодно сейчас. И только эти хароны современной Осетии привычно стоят по наши души… Заплати и тебя перевезут через реку мертвых, вернее Город Ангелов. И каждый раз проезжая, сердце сжимается от боли так, что перестаешь слышать что-либо кроме его биения. Твое сердце бьется, а их сердца замерли в то кровавое утро… И каждый раз накрывает: "Господи, помилуй!" И это солоновато-горькое чувство — тоже про возвращение домой. Ну вот, именно здесь, у Города Ангелов, окунаешься в Осетию, в ее боль и тревогу.
А тревожиться есть о чем. Вот уже который год, моя дорога домой складывается из рассказов таксистов. Мне попадаются средних лет мужчины, которые пытались где-то пожить, но не приспособились. И рассказы их полны тревоги о будущем своих детей. И рассказы их с каждым годом все грустнее и грустнее… Даже если они весело рассказывают, как совмещают работу на заводе с такси, даже если ты улыбаешься попыткам их дочерей устроиться на работу по специальности, а не продавщицей. Горько, горько, ведь все рассказы завершаются тем, что "если у тебя нет родственников во власти, то нормальная работа тебе не светит".
Но вот тебя обнимают предгорья. Синий выступ над Алагирским ущельем. Родной Аланский Богоявленский женский монастырь. Это тоже обязательная часть моей дороги к дому. Здесь тревога смывается и просыпается надежда — на месте заброшенного в советские годы лагеря за 10 с небольшим лет монахиням удалось построить маленький уголок спокойствия, где находят утешение и приют страждущие. И если эти хрупкие женщины смогли возродить пустырь, то неужели мы все вместе не сможем?
Им все еще нужна помощь, здесь тоже есть свои проблемы (в этом году Реабилитационный центр для детей пострадавших в войнах и терактах не смог в полной мере организовать заезды, в этом году строительство собора, затеянное еще до кризиса, так и не продвинулось), но здесь и удивительный дух надежды и любви, который помогает даже дошедшим до крайней степени отчаяния, за которой только бездна, обрести мир в душе.
Монахиня Феодосия рассказывает, как матери привозят к ним уже взрослых дочерей, со слезами на глазах умоляя принять на послушание и спасти от наркомании. И когда по прошествии месяцев, огромным трудом и монахинь и собственным, их дочерям удается выкарабкаться, стремятся побыстрее их забрать… Возможность ухода в монастырь пугает их сильнее, чем если их дочери погибнут в миру. Такая вот двойственность мышления. Все по воле нашей, не Божией, даже если мы с утра до ночи талдычим "да будет воля Твоя".
В монастыре удивительным образом сходятся дороги совершенно разных людей, сплетаются истории, которые ни одному писателю не снились.
Схимонахиня Марфа рассказывает об одном из новомучеников российских — протоиерее Петре Сухоносове. Он 40 лет, даже в самые тяжелые годы гонений, служил в станице Слепцовской в Чечено-Ингушетии, и в возрасте уже 70 лет был замучен вахабитами, которые даже тело его отказались выдавать и место погребения указывать. Это было в 1999 году. И с тех пор он так и считается без вести пропавшим. По словам тех, кто его знал, он предвидел свою мученическую смерть, и говорил, что даже тело его не найдут. Так и стало. Он особо почитаем на Кавказе, но я никогда раньше не слышала о нем… Мученик…
А еще в этом году в монастыре нашествие "солдатиков" — не знаю как их правильно зовут, таких маленьких насекомых похожих на божьи коровки, бабушка моя называла их "куадзӕны бӕхтӕ" — пасхальные лошадки. Казалось бы, морозы, декабрь, а они вылезают на солнышко, греются. Никто их не трогает, не обижает. Предвестники Пасхи! В такие морозы даже насекомых обижать — грех: всякое дыхание да хвалит Господа!
Напитавшись духа любви в монастыре, продолжаю дорогу. Еду, как и все, на такси со случайными попутчиками, тоже удивительными людьми: парень, переехавший в Южную Осетию из России, бывший высокопоставленный чиновник, женщина в трауре, сам таксист и я. Долгая дорога через Рукский перевал, заваленный снегом, неизбежно приводит к долгим разговорам.
Говорит в основном бывший чиновник. Нахваливает одного из будущих кандидатов в президенты (выборы президента РЮО состоятся в 9 апреля 2017 года — прим.авт.), горько рассуждает о нынешних и бывших своих коллегах. Остальные пассажиры ему поддакивают. Таксист не скрывает свое пренебрежительное отношение ко всем чиновникам вместе взятым, что действующим, что будущим. Я молчу.
Я медленно погружаюсь в вечность. Вслед за Салтыковым-Щедриным, думается, проснись я через сто лет в такой же машине, все будет так же. Сменятся поколения, проложатся новые дороги, изобретут нуль-транспортер, а мы все так же будем слушать недовольных действующим правительством, и жить своей маленькой жизнью, которая состоит из больших приключений. Приключений, одно из которых — Возвращение.
В школьные годы думала, что трагедия Одиссея в нашествии женихов Пенелопы, то есть во внешнем, а ведь трагедия (и счастье!) его внутри него. Пережив и циклопов со Сциллами-Харибдами, пережив сирен и Цирцею, по возвращении он дома застает все то же — борьбу за власть.
Цхинвал — моя Итака, хоть я и не Одиссей. Это чувство, мне думается, знакомо всем, кто надолго уезжает из дома. Здесь время течет по другому. Ты приезжаешь раз в полгода, и проекты, которые люди хотели реализовать еще три года назад, все так же пока продумываются.
Цхинвал — уголок, где время течет по особому. Где, несмотря на некоторые внешние перемены, жители все те же. Все так же произносят первый тост за Бога, пекут пироги и радуются жизни, не забывая поворчать о власть предержащих. Это наше счастье, хоть изнутри и даже со стороны не всегда видится.
Цхинвал — это не только Итака моя, хоть я и не Одиссей, Цхинвал — это моя внутренняя Монголия, эмиграция, в которую можно всегда вернуться.
Здравствуй, город у синих гор! Я скучала… И только теперь, только здесь уже, можно сказать, что рада возвращению, хоть никого еще не видела. Я слышала шум — женихи приносят дары Пенелопе, тебе. Стремятся тебя покорить, говорят с восьмого этажа смогут больше, чем со второго или первого. Все пыль! Обними меня, город, своими закоулками, обними улыбками простых людей. Пусть шумят женихи, им надо. А я поднимусь к часовне над городом, и буду слушать твой голос, радуясь своему тихому возвращению.
