Во вторник пошел снег. Влажный и полупрозрачный, он таял, не долетая до земли, ему не хватало тяжести, основательности, силы. Хилый снег сыпал весь день, сливаясь с безликим небом.
Отрываясь от монитора, я чуть наклоняла голову, чтобы увидеть в окне старый кирпичный дом на углу и темные стволы спящих вдоль забора лип - на темном фоне снег делался белым и объемным.
С работы вышла в сумерках, внутренний двор был заполнен синей водой с фиолетовыми отблесками заката. На дне, вместе со мной, бултыхались неровные тени. Фонарь дрожал теплой звездой где-то над толщей. В самом углу, затаившись в старой хвойной метелке – туе, щелкал клест. Звонко и сочно. А на тонких изгибах черных кленов, живущих здесь вечность и достающих до небес, сидели вороны.
От жидкого, прозрачного снега остался лишь запах вечернего дождя, прошедшего и уже немного позабытого, как ночной сон по утру. Смазанные ощущения и ускользающие запахи.
Надо было плыть, аккуратно и плавно, сквозь тихую, сумрачную заводь, вместо этого я сделала несколько торопливых шагов по брусчатке и шаги резким звуком отозвались в колодце, будто выстрелами подняв в небо черные тени.
Всколыхнуло и понеслось: вороны отрывались от ветвей, кружили над крышами и темной колокольней, увенчанной крестом, а после, ворча и огрызаясь, снова облепливали деревья гроздьями чернослива. Раскачивали ветви, прогибая их словно качели, и ругались, ругались, ругались… Мне хотелось отогнать ворон, увести прочь из этого мирка могучих деревьев, старых кирпичных стен и притихшей звонницы. Я топнула и даже прикрикнула, но черносливины лишь огрызнулись и посмеялись. Их было слишком много, и они были злы.
Мой прапрадед умел говорить с птицами, понимая их разнообразный язык, немного земной и больше небесный. Стоит лишь взглянуть рассеянно, чуть поверх реальных предметов, и я вижу его в контрапункте черных стволов старого, священного леса в Чеселте, населенного древними историями и таинственными звуками.
Иногда, когда никто кроме птиц меня не видит, я воображаю себя его наследницей. Кому-то дома из камня, бумаги с вензелями, голубые глаза, а мне птичий язык, здорово... Я бы придумала, о чем поговорить с птицами.
К калитке пробиралась поглядывая вверх - что-то плюхалось на землю, здесь и тут, и там, словно тяжелый, редкий дождь. Это был вороний помет, покрывший тротуар белыми, фосфоресцирующими кляксами. "Странно, почему черные вороны гадят белой краской", - подумала я, и на всякий случай открыла зонтик.
В среду было так жарко, что пришлось приоткрыть деревянную оконную раму. Совершенно тихо - ни звука, ни ветерка. И тем удивительнее было то, что я увидела, выйдя в сумерках во двор: деревья на моих глазах будто осыпались черным пеплом по ветру, извилистые ветви распадались, вороны утекали волнистыми линиями, словно смытые водой с нарисованных черной тушью веток, безмолвно и бесшумно. Они не каркали, разрушая мир совершенно беззвучно. Казалось, еще немного и от деревьев не останется ничего, лишь пустота...
А в четверг поднялся теплый ветер, всю ночь что-то стучало по крыше, а днем лупило по окнам. С работы я вышла в тревожный, по-весеннему январский вечер. Высоченные деревья плясали, подпрыгивая и выгибаясь. Ветер хотел поднять меня, надув свободное пальто парусом, и унести за ограду, в сумрачный сад соседнего госпиталя, утянуть в Дарьял или еще дальше - в несуществующее прошлое. На отшлифованном небе не было ни соринки, ни облачка, и кирпичная колокольня победно сверлила бездонное глянцевое небо.
С очередным порывом что-то крупное просыпалось с деревьев. "Неужели опять вороны", - вздрогнула я и прикрыла голову руками.
Но это были лишь сухие листья, шумные, невесомые прошлогодние листья.
Ветер, листья и больше никого…
