Бабу возилась со свечами у развалин церкви. Огромные чинары вздымались вверх, к ветрам и птицам. Усыпанные ворохами медных листьев корни деревьев извивались исполинскими залиаг-змеями.
Тлели последние дни теплой осени. Вряд ли Цуси знал об этом. Но пока зоркие, голубые глаза его щурились, глядя на медовое осеннее солнце, оттопыренные уши, осыпанные веснушками, слышали — идет тихонько, крадется зима. Она высоко, где-то у звезд, но особая тишина уже воцарилась над землей. Звезды дребезжат в далекой темноте. Небо поскрипывает, натянутое, напряженное, переполненное синью и светом. Еще немного — и лопнет.
Последним солнечным днем в садах едва успеют снять зимние яблоки да душистую айву — скромные украшения в темных ветвях-волосах деревенских красавиц. Деревья расстанутся с красотой покорно, как с девичьими грезами, и в полузабытьи станут ждать омовения. Польет осенний дождь. Длинные и тонкие водяные нити пришьют темное небо к горам низко-близко. Стадом грязных баранов пройдут хмурые тучи через деревню, а потом мерное шуршание дождя сменится тишиной первого мороза.
И мир Цуси за одну ночь заледенеет от земли до самых звезд. Размокшая рыжая земля причудливо застынет, затвердеют извилистые дороги, онемеют горы, стряхнув с деревьев мельтешащих птиц вместе с последними замерзшими листьями. Небо на долгие месяцы станет белым непроницаемым стеклом, в котором каждая живая душа будет печально искать прорехи. Потом посыплет снег. И каждая яблоня примерит белоснежную фату, и каждой айве будет казаться, что тонкий ствол ее перетянут серебряным поясом невесты.
Цуси глубоко вздохнул. Пахло хвоей, мальчик прикрыл глаза и тихо рассмеялся этому преждевременному запаху зимы и своим преждевременным мыслям. Смена времен была для него волнительным приключением. Больше ничего в его мире не происходило.
Бабу прилепила, наконец, зажженные свечи к камням и теперь шептала что-то. Цуси услышал, как звякнула монетка о дно жестяной банки для пожертвований. Еще одна молитва с легким металлическим звуком отлетела в небо. Мальчик разглядывал макушки деревьев-великанов, запрокинув голову, на могучих обнаженных чинарах темнели звездочки семян.
"Чинарам сотни лет, — говорила бабу, — а церкви, той, что деревья-великаны развалили своими могучими корнями, тысяча, не иначе…"
Цуси пытался представить, сколько это — "тысяча лет"? Но представлял только тьму, а во тьме горный хребет, который тянется с севера на юг. Непоколебимый, с отрогами и снегами, ущельями и ледяными пиками, бесконечный, основательный, вечный.
"Они были маленькими семечками, которые упали в землю и проросли", — говорила бабу…
И Цуси представлял, как каменные семечки падают из темноты в каменистую почву и прорастают каменные дома с деревянными крышами и верандами, словно продолжение этих гор.
"Никто не посмел поднять на них топор, они священны", — говорила бабу…
А Цуси вспоминал, как однажды ночью их дома загорелись — вспыхнули крыши и веранды, потому что в деревню пришли враги. Бабу вскинула его на закорки и побежала в этот лес, огромный и таинственный. Она бежала отчаянно, быстро, словно олениха, спасающаяся от охотников, оглядываясь и петляя.
Цуси вцепился в ее шею, обмотанную шерстяным платком, и все смотрел и смотрел назад, пока снопы искр были видны между деревьями. Лес был наполнен голосами, и они бежали среди этих голосов, и голоса бежали за ними, и бежали рядом с ними. Мелькали женские платки и косы, и юбки цеплялись за кусты. И стаями испуганных лесных зверей неслись женщины с детьми. В мельтешении темных деревьев, белых лиц, рыжих кос и ярких платков Цуси высматривал родные лица. Но лес крал черты, и тени и голоса бегущих были безымянными. Испуганные, загнанные звери уносили ноги прочь от охотников, от пожара.
"Они делались все выше, все сильнее, пока корни не вспороли фундамент и не обрушили церковный свод", — рассказывала бабу.
Да, когда они вернулись в деревню из леса, только развалины и нашли. Крышами теперь были почерневшие виноградники, стенами — стеклянный воздух, пропитанный гарью. Юбки женщин были изодраны в клочья о кустарники, волосы растрепались, руки безвольно опустились, и маленькие дети сползли на землю.
Отец в ту ночь остался с другими мужчинами защищать этот стеклянный воздух и виноградные навесы. С тех пор стал он задумчивым и молчаливым.
А раньше, раньше был веселым и немного сумасшедшим. Он хватал Цуси и кричал: "Лети к солнцу, лаппу!" — и кидал Цуси так высоко, что птицы, пролетавшие над деревней, успевали остановиться и спросить мальчика: "Куда летишь, сын Лади?" И Цуси успевал им ответить: "Лечу в Джер звонить в колокол!" и падал обратно в объятия отца.
Птицы хохотали, удивлялись на разные голоса и уносились прочь, чтобы рассказать об увиденном дальним ущельям.
И отец хохотал, и Цуси смеялся, словно отцовское эхо. А после той ночи отец словно силы потерял, уже не подкидывал Цуси к небу и не ловил.
Цуси грустил от этого немерено. "Твой отец — герой", — тихо говорила бабу, когда замечала эту грусть в глазах мальчика.
От прежней счастливой жизни остались одни обгоревшие камни. Навсегда исчез скрип досок деревянной веранды и запах сладкой пыли в занавесках на окнах, больше не было баллонов виноградного сока в подвале и сверчка на теплой кухне.
"Ни следа не осталось", — шепчет мальчик седой траве и высоким деревьям.
"И вот теперь могучие чинары стоят здесь, а от церкви остались одни развалины…" — приговаривает бабу.
Груды камней были прикрыты опавшей листвой, наверное, тысячной осени. Те из них, что все еще стояли остатками стен, поросли ярким зеленым мхом.
Мальчик полез по камням, нога соскользнула, и он упал прямо в ворохи медных листьев.
Отец промолчал, а бабу выругала Цуси, велела сесть за стол и сидеть тихо.
Длинный стол стоял на границе леса, под чинарами. По обе его стороны тянулись длинные лавки. Цуси сел на край лавки и стал смотреть по сторонам.
Он любил это место. На солнечной поляне выгоревшая трава серебрилась легкой сединой. Ветра почти не было, но трава чуть колыхалась, плавно, нежно.
Чуть дальше рыжела дорога с глубокой колеей, продавленной колесами в глинистой почве. Дорога спускалась вниз, в деревню. Оттуда пахло кострами: крестьяне жгли последнюю листву. В чистом стеклянном осеннем воздухе запахи плыли, словно видения, четкие, ясные.
Слева от дороги серебристая трава вместе с землей, ее породившей, спускалась в бездну, и с этого места открывался волшебный вид на Хребет. Вся мощь земли, вставшей когда-то дыбом и окаменевшей то ли в приступе гнева, то ли в момент великого торжества, раскрывалась в своей непоколебимости и силе.
Цуси знал это место наизусть. Они часто приходили сюда с отцом, с бабу.
Бабу постелила на стол газету. Свежую. Запахло краской и словами. Цуси стал читать буквы и разглядывать черно-белые фотографии. Он хорошо читал. На первой странице писали про футбол. Мужчина, похожий на его отца, гнал по полю кожаный футбольный мяч, вокруг него были дети в футбольной форме. Цуси глянул украдкой на отца — и вправду похожи. Но отцу он ничего на всякий случай не сказал: мало ли, обидится еще.
— Пре-зи-дент-игра-ет-в-фут-бол… — прочитал Цуси, проведя пальцем по строчкам.
— Ну-ка, ну-ка, что там пишут, — бабушка склонилась над газетой, подслеповато прищурившись. — Олае! — почти коснувшись носом изображения, брезгливо крикнула она и отпрянула, — трусливый мерзавец прятался всю войну, да по кабакам с белобрысыми шлюхами таскался, а теперь президент — то, президент — это. Цуси! Ну-ка, давай перевернем газету, уберем его с нашего фынга! Хорошие новости в этой газете можно прочесть только на последней странице.
Газету перевернули, теперь перед ними лежали буквы, обведенные в черные рамки.
— Из-ве-ще-ни-я, — прочитал Цуси.
— Давай, прочитай, лаппу, кто там помер.
— Род-ны-е-и-близ-ки-е…
— Нае, Цуси, читай сразу имена…
Цуси стал читать, он называл имя и фамилию, чеканя их по слогам. А бабу комментировала каждого покойника:
"Магур, добрая была женщина, к ангелам полетела… Этого не знаю, рухсаг у… Ну ничего, всем бы с его прожить…".
Цуси прочитал еще несколько имен, бабу слушала вполуха и только повторяла "рухсаг у" снова и снова.
На очередном покойнике Цуси споткнулся, выговаривая его причудливое имя.
Бабу напряглась:
— Ну-ка, ну-ка, прочитай еще раз по слогам…
Цуси прочитал имя снова и спросил:
— А кто это, бабу?
— Ты, Цуси, небось снизу вверх газету читать стал, этот покойник должен возглавлять список, — заметила бабу. Цуси глянул в газету и согласно кивнул:
— Так и есть. Этот на самом верху.
— Это наш премьер-министр, а отчего помер — не сказано?— спросила бабу.
— Написано: от сер-деч-но-го-прис-ту-па ско-ро-пос-тиж-но-скон-чал-ся… — ответил мальчик.
— Ясно, значит, от несварения. Жил, как свинья, как свинья умер.
— Ну тут, бабу, написано — серд-це. Сердце, оно ведь здесь, — Цуси тронул свой свитер на груди, — а несварение здесь, — и Цуси показал на живот.
— Они там, — бабу кивнула в сторону города, — давно придумали красивые названия для грязных вещей, мæ кабул. Они выдрали свои сердца и поели их, теперь у них внутри один желудок, и они продолжают жрать свой народ на завтрак, обед и ужин, а после играют в футбол на зеленой траве — вот и умирают от несварения, только газеты, которые их обслуживают, называют это сердечными приступами. Одна у меня радость: каждый день я открываю последнюю страницу и читаю, от кого из них избавил нас Господь. Правда, забирает он их медленно и нехотя, то ли на том свете ад переполнен, то ли на этом они глотнули из источника долголетия. Теперь оставь газету, одну хорошую новость ты мне уже сообщил.
Пока Цуси читал, бабу развернула на столе круглый кабускаджын. Цуси почему-то больше всего любил этот пирог цвета осени с капустой, осетинским сыром и грецкими орехами. Они стали молча есть, запивая пирог водой.
Бабу положила в начинку о-о-о-чень много орехов, как Цуси с отцом любят. От орехов мелконарезанная капуста стала цвета последних листьев и дымчатого осеннего леса, а белые кусочки сыра предвещали скорый снег. Цуси ел теплый еще пирог и вдыхал его орехово-сырный дух.
Из леса тоже тянуло особыми запахами, оттуда доносились тихие мысли. Деревья и звери наполняли его многозначительной тишиной.
Поев, Цуси вытер руки и губы бумажной салфеткой и встал из-за стола. Он подошел к кромке леса и, обняв могучий ствол чинары, заглянул в глубину. Лес внимательно смотрел на Цуси, только притворяясь, что дремлет.
Цуси иногда заходил в лес и бродил между деревьев, на низком кустарнике он видел клочья чьей-то шерсти, в осенней листве находил большущие белые грибы. Здесь царил осенний дух, хотя теперь уже было поздно, ягоды собраны, дрова нарублены, и лес дремал… Если идти вниз недолго, лес пересекает дорога, по другую ее сторону он становится черным и непроходимым. По той дороге, сделав круг, можно снова вернуться к поляне с седой травой и солнечными бликами.
Цуси сделал шаг вперед.
Из-за деревьев показалась огромная свинья. Она была вполовину роста Цуси. Свинья остановилась и смотрела на мальчика подслеповатыми глазами. Цуси смотрел на свинью. Свиней он боялся, но та миролюбиво хрюкнула и осторожно стала поедать что-то с земли. Чинарики, догадался Цуси. Даже она, огромная грязная свиноматка, в лучах теплого осеннего солнца смотрелась нежным, сказочным существом. Цуси заговорил с ней:
— Ты где живешь, в деревне?
Свинья вполне миролюбиво хрюкнула.
Цуси обернулся, бабу о чем-то говорила с отцом, тихо и увлеченно, на него они и не смотрели.
Мальчик приблизился к свинье:
— Из тебя бы вышла хорошая ездовая зверюга, — тихо сказал он ей.
На этот раз свинья смолчала.
И тут, словно кто-то толкнул его в спину, мальчик шагнул к свинье и ловко запрыгнул ей на загривок. Свинья завизжала, Цуси вцепился в здоровые свиные уши, сжал ногами свиные бока. Животное огрызалось, показывая здоровые зубы, визжало, брыкалось и бегало по кругу. Наконец, испуганная и раздраженная, свинья помчалась, не разбирая дороги, куда-то вглубь леса…
Цуси слетел на землю, падая, мальчик больно ударился головой, ему показалось, что свинья нависла над ним, в этот миг откуда-то донесся грубый мужской окрик, и лес внезапно потемнел.
Цуси лежал на столе. Под головой была бабушкина сумка. Над ним склонился старик Хазби, пастух. Бабу держала Цуси за руку, отец тоже был неподалеку.
— Дæ сæр риссы?— спросил пастух.
Цуси мотнул головой:
— На, кружится только.
— Лаппу, ты зачем на свинью полез?— спросил пастух.
Цуси повел плечами:
— Лес заставил… — и, чуть помолчав, спросил:
— Хазби, это ты кричал, когда свинья меня скинула на землю?
— О, — коротко ответил пастух.
— А я подумал, что это отец, — сказал Цуси.
Хазби и бабу переглянулись, потом посмотрели на отца, но тот смотрел куда-то в сторону. А Цуси лежал на длинном столе и глядел вверх на ветви деревьев, убегающих в небеса навстречу зиме.
— Отнести его в деревню?— спросил пастух.
— Не надо, я сам пойду, — Цуси слез со стола и сел рядом с бабу.
Хазби стоял, опершись на палку, задумчиво глядел в лес:
— Знаешь, иногда этот лес даже стариков толкает на странные поступки. Недавно вот меня заставил петь песню. Искал я заблудившегося теленка, вышел в сумерках на поляну: вокруг деревья полукругом чернеют, а надо мной вечернее небо висит, так тоскливо, жутко стало… И словно песню из горла кто вырвал. Запел я, даже забылся, и тут пришли волки, я их и не заметил, сообразил только, когда они подвывать мне стали. Я пою, а они в кварту воют. Видеть их не вижу, но слышу, что по кругу сидят. Бежать надо, а лес шепчет: пой, пой… В той песне три куплета было, я еще два сочинил на ходу. Допел я песню, а они довыли и словно исчезли… Какой там теленок, я про него и думать забыл. Пошел домой, а вдруг слышу у развалин — бряк-бряк, бряк-бряк, колокольчик позвякивает. В темноте не видно ничего, по звуку иду — стоит мой теленок в развалинах святилища, дрожит, как тонкая ветка под дождем…
А Ленто, мой брат, как-то дрова в лесу рубил, а потом сел у срубленного дерева и стал плакать, как ребенок, нарыдался всласть, словно у матери на руках, встал, дрова собрал и домой пошел. Словно лес заставил его срубленное дерево оплакать. Эх, ну а ты, лаппу, видно, свиней боишься. И зря. Мужчина не должен бояться.
Хазби постоял еще немного с ними, повздыхал и ушел. Спустя время в лесу, прямо за развалинами, послышался звон. Коровы шли в село. Неспешно пробирались они мимо святилища, среди деревьев, тихие, теплые и такие родные. Их не было видно, они шли внизу, меж деревьев, но как же одиноко дребезжали их колокольчики, словно призывали пойти за ними.
"Идем с нами, Цуси", — словно звали они издали, и как-то хорошо и спокойно было от их присутствия и понимания, что дом где-то рядом.
Когда село горело, коровы мычали и звали на помощь. Пока Цуси с бабу бежали по лесу, он долго слышал голоса домашней скотины, сложившиеся в протяжный вой.
Коровы вышли на дорогу, за ними шла и свинья. Довольная, невозмутимая, она негромко похрюкивала и ела что-то с земли. "Гæй! Гæй!" — Хазби подгонял свое стадо.
— Бабу, почему ты никогда не держишь свиней?— спросил Цуси.
Бабу посмотрела куда-то вдаль: — Когда я была ребенком, я жила в городе, Цуси, у нас не было хозяйства, я животных-то и не знала, только разве что кур да петухов видела. А когда вышла замуж за твоего деда, приехала сюда, в деревню, пришлось мне и за свиньями, и за коровами, и за птицей смотреть. Однажды большая такая свиноматка разродилась, мать твоего деда отправила меня покормить ее, я пришла в хлев, смотрю, а она своих детей пожирает. А я как раз на сносях была, твоего отца ждала. Мне плохо стало, думала, душу наизнанку вырвет. С тех пор ненавижу их. Потому что только свинья, пожрав собственных детей, может чувствовать себя сытой и довольной, и жить дальше как ни в чем не бывало, — ответила бабу.
Цуси слушал молча, открыв рот от удивления. Бабу поцеловала мальчика в макушку:
— Горе мне, думала, что если свиней в свой дом не пущу, они мне жизнь не испачкают.
Бабу тяжело вздохнула, взяла со стола грязную газету с президентом, министрами и покойниками, а также бумажные салфетки, которыми вытирали руки:
— Пойду сожгу, не нести же мусор обратно в дом.
Пока бабушка жгла бумагу, Цуси собирал чинарики, а насобирав горсть, пошел на полянку и утонул в залитой солнцем выгоревшей седине-траве.
Трава и низкий разноцветный кустарник были опутаны паутиной, тонкими серебряными нитками. Нити мерцали в свете рыжего теплого солнца. Оно незаметно таяло в прозрачном вечере, оставляя мягкие следы последнего невесомого тепла на траве, на деревьях, на руках Цуси и его лице и шее.
Цуси грустно. Он чувствует, уже завтра пойдет дождь. Капли собьют с деревьев последние сухие листья, прибьют к земле паутинки.
Цуси почему-то вспомнил президента-футболиста на газетном снимке. В деревне нет футбольного поля, Цуси с мальчишками гоняют мяч на поляне, за деревенской школой. А что там в городе — он не знает… Ни настоящего поля, ни живого президента он, понятное дело, никогда не видел.
Бабу всегда говорит, что президент — трус, министры — воры, а генералы — негодяи. Другие старики про них еще хуже говорят, но бабу такие слова не разрешает повторять. В деревне не любят тех, кто сидит там внизу, в городе, и оттуда правит их прозрачным, чистым миром, однажды пропахшим гарью. Старикам отсюда виднее — словно с ныхаса смотрят вниз. Старики плюют в лица тем, кто в войну оружие в руки не взял. Цуси сам видел: берут в руки свежую, пахнущую краской газету, которую почтальон приносит в деревню, разворачивают, и плюют на черно-белые снимки. Они говорят, что их старым миром теперь правят трусы, и правят плохо.
Здесь все воевали, а кто не воевал, тот трус. Цуси знает, что быть трусом плохо, знает, что быть героем хорошо. Но почему каждый раз, когда он думает о трусах и героях, что-то ноет глубоко внутри?
Солнце опустилось еще ниже, свет его стал цвета спелого летнего персика, но и холод от земли, остывающей к долгой, бесконечной зиме, стал явным, пронизывающим.
— Цуси, пойдем домой! — словно издалека крикнула бабу.
Цуси поднялся с земли и, проведя рукой по сухой траве, пошел к отцу.
На отце был этот его вечный клетчатый свитер и чуть грустная, извиняющаяся улыбка человека, который куда-то опоздал.
— Отец, — сказал мальчик негромко, — можно, когда вырасту, я стану футболистом?
Отец промолчал.
Цуси кивнул головой:
— Я знал, что ты не будешь против.
Мальчик коснулся мраморной плиты в том месте, где под нарисованным клетчатым свитером должно было быть сердце отца, и прошептал: "Ну, пока…"
Бабу тоже коснулась черного мрамора. Потом протянула руку Цуси, и они пошли по высокой серебристой траве к рыжей дороге, вслед за коровами — домой.