Одну часть жизни мы c надеждой и жадностью ищем что-то новое. А другую — с такой же страстью пытаемся отыскать что-то старое. И в первом, и во втором случае часто терпим разочарование.
Так и существуем, застряв между двумя наказами: ходить дорогами, которыми ходим и не возвращаться в те места, где были счастливы.
Какое лето лучшее? То, которое уже не вернуть.
В доме у каждой комнаты свой запах. Гостиная пахнет старыми книжными шкафами. Они открываются и закрываются с легким скрипом и дребезжанием стекол в дверцах. Сладкой пылью и фиолетовыми чернилами, которыми давно никто не пишет в этом быстром мире. Выгоревшей бумагой и блокнотными записями мальчишек, которые давно выросли: что читали, кого любили…
Огромный стол с резными ножками накрыт скатертью, на нем вазочка с конфетами, но только для красоты. Их нельзя есть, им лет сто, не меньше. И они пахнут старостью. А вот сервант с чайной посудой, но из нее никто не пьет, она вся кому-то подарена. Красная в горошек — дяде на юбилей, белая в полоску — отцу на выпускной. Кувшин в виде рыбы, хватающей воздух открытым ртом — невестке на свадьбу. Забирать подарки нельзя, они хранятся здесь, в серванте, в гостиной, в доме. Это такой ритуал. Бабу любит проводить экскурсии и рассказывать, что — кому. Чтобы выучили наизусть где — чье и потом без нее не перепутали.
Бабушкина спальня пахнет массивным дубовым шифоньером, и валерьянкой. Днем спальня закрыта на ключ. За замкнутые двухстворчатые двери, выкрашенные в белый цвет, нет хода ни детям, ни внукам. Наверное, она хранит там золото, которое останется кому-то в наследство. Я даже догадываюсь где она его прячет — в кожаном чемодане, под кроватью.
Мне нет дела до закрытой комнаты, у меня столько дел…
Но иногда, оставив шкаф с книгами и баночками высохших фиолетовых ночей, оставив игры с ученическими перьями и старыми патефонными пластинками, я смотрю в замочную скважину. В комнате голубого цвета множество окон: на восток, на юг и море света. Занавеси чуть дышат на открытых настежь окнах, легко, почти незаметно. Кровать с пышными перинами и необъятными подушками. И тот самый шифоньер, который привезли на арбе, вслед за бабушкой, много лет назад, вместе с другим приданным.
Утром, бабу встает так рано, что мне не застать ее здесь. Только среди влажных запахов огорода и ароматов сада.
А по вечерам, когда весь дом укладывается спать, она поднимается в свою спальню и выбрав нужный ключ в кармане своего передника отпирает ее. Щелк. Вот тогда-то и можно зайти.
В комнате по вечернему особенно и волнительно: пляшут тени виноградных листьев. В одно из окон светит фонарь над воротами, вместо луны. Тусклый светильник теряется где-то под высоким потолком. Углы стен сглажены и от того почему-то кажутся мрачными.
Дубовый шифоньер открыт, пахнет чистым, вываренным, накрахмаленным бельем, переложенным сухими ветками тимьяна.
Смотрю как бабу ходит туда-сюда по комнате. Возится, выдает кому-то из домочадцев свежее, белоснежное белье в сиреневый цветочек.
Заглядываю под кровать, у стены тот самый чемодан. Любопытно, что в нем, но я молчу. И она молчит. Не время значит.
Еще одна спальня в доме — родителей, они живут в ней, когда мы приезжаем. Здесь пахнет побелкой, и чем-то неуловимым, неясным, неким домашним волшебством. Все просто. На кровати клетчатый плед, на полке зеркало в красной круглой рамке. Холодная печь в углу. На стене ковер — по зимнему лесу мчат лошади, запряженные в сани. За санями бежит стая голодных волков, возничий неистово подгоняет лошадей, мужчины в санях отстреливаются, один подстреленный зверь, скуля и визжа, катится по снегу.
Доедут они до дому? Оторвутся ли?
Лес совсем рядом, вон он, виден из окна. Лес, куда уходят и не возвращаются. Деду ушел туда охотиться и больше не вернулся. Так сказала бабу. А дом опустел. Странно, я вроде уже и не помню его лица, но помню что-то такое, чего "вдруг" не стало. Что-то, что вроде и не замечаешь, когда оно есть и не знаешь, как оно зовется. Узнаешь лишь потом, когда исчезает.
Словно ищешь под диваном любимую игрушку, тянешь руку, а хватаешь пустоту.
Из окна самой уютной комнаты с клетчатым пледом на кровати я подолгу смотрю на темный лес, и он полон жути. Это по нему бегает стая голодных волков.
На полу серебристая шкура того волка, которого подстрелили. Она тоже пахнет. Шерстью, лесом, снегом. Сажусь на дощатый пол и провожу рукой по шкуре. Они по всему дому, во всех спальнях, лежат у кроватей, у диванов и у тахты.
Третья спальня нелюбимая. Она огромная и пустая. В ней две кровати по над стенами, черная печь, летом холодная и одинокая. И черный угол потолка, там осенью протекла крыша. На стене портрет деду и его шляпа, а в углу деревянная трость. Это его комната. Здесь пахнет смертью до сих пор. Я чувствую этот запах, как все дети.
Вечером Бабу идет закрывать ворота, я увязываюсь за ней. Она выходит на улицу, и я тоже. На улице соседские дети играют в прятки. И я с ними. В темноте, в шелесте лип, в запахе туты ноги заплетаются, голова кружится от счастья.
"Ацырухс! — кричит бабу от ворот, — пойдем в дом, не гуляй в темноте, а то будешь гулящей!"
Соседки хохочут.
И я потом всю жизнь боюсь темноты, боюсь, стать "гулящей"… "Гулящие" — это кто-то, кто выходит в ночь из дома и не находит дороги назад.
"Зачем зовешь меня Ацырухс?", — спрашиваю.
"А мне так больше нравится", — отвечает.
Над нами несутся звезды. Громада звездного неба с невероятными сияниями и звездопадами кружит голову. Небесный свет навевает сны.
Я смотрю внимательно, пристально и вдруг вижу, как звезда летит по небу. Не исчезает, не меркнет, летит куда-то в немыслимое пространство. А за ней еще одна. Два светящихся огонька.
"Бабу, смотри, летит, что это?"
"Я в детстве тоже их видела, летали себе по небу. Говорят, это мать и дочь. Следуют друг за другом, спешат куда-то и всегда вместе".
Бабу долго смотрит на небо и вдруг закрывает глаза передником. Что-то происходит, но что мне не понять.
Вокруг темно, в темноте приглушенные летним вечером голоса детей и соседей. Калитка открыта, а за ней еще темнее. Чернота во тьме. Мы с бабу ныряем, проваливаемся словно в колодец, накрытый виноградом. И в этот миг нас нет нигде, ни на улице, ни в доме. Ни звезды, ни люди не видят нас, мы спрятались от целого мира.
Лето жарит. С утра до вечера.
Пронзительное, свежее утро с запахом мокрой кинзы и петушиных оров. Я просыпаюсь в этом удивительном мире, вскакиваю с постели и бегу по теплому полу. Один прыжок по веранде и дальше перебираю босыми ногами прохладные ступеньки лестницы, спускаюсь, забегаю в столовую и останавливаюсь, вдыхаю. Внизу сладко пахнет древним, правильным миром: хлебом, свежими цветами на столе, деревянным буфетом
Стол накрыт, сияет чистотой любимая повседневная посуда с цветочками и загогулинами, залит кипятком терпкий, зрелый сыр, нарезан хлеб, белеет кепир в чашках.
Бабу нет, ни в кладовой, ни в полутемной кухне. Снова выпрыгиваю на свет и бегу в сад. По сырой траве, по дорожке, разбитой временем.
Журчит поливалка, щекочет нос влажный запах помидоров, будоражит кинза. Бабу нет и на низкой скамейке, где по утрам она обычно пропалывает посадки. Значит я успела! Я тороплюсь мимо грядок, мимо виноградных шалашей, мимо слив и яблонь, спешу в самый конец сада, в курятник, пока бабу еще там. И зачерпнув зерна из деревянной бочки под навесом, кидаюсь горстями в кур, сквозь сетку. А затем, толкнув дверцу, залетаю к ним сама. В курятнике начинается паника, куры одновременно кудахчут, мечутся, и тыкаются клювами в зерно. Уворачиваясь от петуха, которому все равно в честь нашего приезда снесут на днях голову, спешу к бабу: она в дальнем, закрытом курятнике, где куры обычно спят.
Захожу в полумрак, с опаской, осторожно, поглядывая на паутину над головой и жадно вдыхаю теплый, резкий запах птицы. И вот сокровенное: бабу и я ворошим аккуратно сено и достаем из него свежие, недавно снесенные яйца. Это нечто чудесное, необъяснимое — спрятанное в теплом сене куриное яйцо. Это тайна жизни.
Утро перетекает в тихий полдень. Город спит в тени лип и сосен. Сад мельтешит светом и тенью подрагивая на ветру. Где-то в вышине бушует море листвы. Розы замерли. Благоухают в тягучем воздухе, словно розовое варенье.
День бесконечно прекрасен, в котором я балуясь разливаю заготовленную в кастрюлях воду. Эмалированные чаны заполнены водой — это наш запас до вечера, когда дадут воду, которая здесь в дефиците, а на площади включат фонтан и светомузыку. Вокруг кастрюль кружат осы, пьют и тонут. Некоторых я спасаю. Слушаю урчание пустого уличного крана. Рассматриваю белые полосы на остролистой травке, растущей под краном — там, где влажно и сыро.
И так изо дня в день.
Обливаясь водой я оставляю влажные следы на бетонных дорожках, и гладких, теплых, каменных ступенях лестницы. И смотрю как они исчезают навсегда. Вот есть дорожка из моих следов, а вот через мгновения, следы бледнеют и исчезают. Вода испаряется, как и жизнь, быстро и незаметно.
Вот и деду, он вроде еще здесь, с нами, я чувствую его запах, его присутствие, но следы его пребывания в доме, в нашей жизни, все незаметнее и эфемернее. Я уже не могу его вспомнить его настоящее лицо, а только фотографию на стене.
И вдруг, посреди этого волшебного лета я заболеваю.
Бабу постелила мне на веранде. Лежу на накрахмаленных простынях. Они шуршат при каждом движении. Соседские близнецы залезли на крышу своего сарая по своим мальчишеским важным делам, увидели меня, смеются и машут руками. Я приподнялась на подушках и тоже машу.
Мне плохо, но мне никогда не было так хорошо. Я болею на свободе, вижу розы и сад, и черешню. Я хочу здесь остаться, здесь жить и умереть когда-нибудь… Здесь, в раю. Где деревянные приставные лестницы ведут в сердца деревьев. В высокие этажи, где живут птицы и дети, где спеет черешня, туда, где начинается другая, главная лестница в рай.
И так проходит этот странный день, долгий и нудный, а с ним и недомогание.
Утром летняя круговерть начинается заново.
Днем снова приходят соседские девочки, Аллочка с младшей сестрой, мы сидим под зеленым еще виноградом или под лестницей на старой тахте. И читаем вслух книгу из дедушкиной библиотеки. Какие-то страшные сказки, о братьях близнецах и злых колдуньях, живущих в темном лесу. Украдкой я гляжу на лес…
Может он еще вернется?
Старший брат вечно спешит по своим летним мальчишеским делам и только щелкает затвором фотоаппарата. Соседские близнецы обдирают нашу шпанку в глубине сада. И приносят нам же — угощают. Бабу ругается, а мы с подружкой придумали варить варенье, и вот все соседские несут на наш стол под виноградом вишню, и смородину, и малину, и я тоже обрываю горстями все, что растет в саду.
Мы с Севой трясем туту у ворот, собираем ее в пыли, сладкую, пыльную, иссиня-черную, моем в ковшике, выливаем прилипших мушек и муравьев в остролистую, полосатую траву….
Никакого варенья мы конечно же не сварим, а разложив по тарелкам, которые бабу разрешила вынести из дома, съедим. А еще выдавим руками сок и будем пить, и облизывать красные, сладкие подтеки, струящиеся аж до локтей.
"А приезжай зимой к нам, — говорят мне они, все мои соседи, которые поедают вместе со мной туту, и вишню, и смородину, — зимой, если тебя отпустят, мы пойдем на большую горку, она там", — и все они по очереди неопределенно машут и кивают в сторону Богири.
И неожиданно, не спросив разрешения в этот летний полдень входит зима…
Это ведь мечта, увидеть занесенный снегом Цхинвал. Закрытый на семь замков, запрятанный, запечатанный, лавинами, снегами, льдами от меня до весны, до лета.
Я представляю "большую горку"… И улицы, и дома в снегу, как на печальных картинах художника дяди Хсара. Я обязательно приеду!
"А следующим летом — продолжают они — и Аллочка, и Лидука, и мальчишки и все-все-все — мы построим большой шалаш. И пойдем в лес, вон в тот, над городом! Там есть крепость! Ты пойдешь с нами? Тебя отпустят?"
"Да! Я пойду, пойду! Конечно. Хотя мне страшно, но с вами я пойду хоть на край света…"
И так длится лето и тянется, и я наполняюсь им и расту, и становлюсь собою.
Приходит Умар и подвязывает виноград, приходит Лади в белой шляпе и тоже что-то делает, приходит Фатима и смеется, и кричит своим басом на весь дом. Постоянно звонит телефон и бабу говорит громко с кем-то про Копа, и про Рутена, ругается на Дзотца и зовет кого-то в гости. И все ведут, плетут свои неспешные разговоры в саду, в доме и по телефонным проводам, и нет им конца.
Но неизбежно каникулы заканчиваются, и как-то вечером бабу зовет меня в комнату. Я захожу, аккуратно, осторожно, потому что чувствую, что-то происходит, но что не понимаю пока…
Дубовый шифоньер открыт, и бабу протягивает мне картонную коробку. "Это тебе в приданное"
Я молчу. В голове тысяча мыслей. Открываю коробку, а в ней позолоченные чайные ложки. Мотаю головой, отказываюсь: "Отдашь потом, когда я замуж буду выходить!" — говорю.
Она улыбается грустно: "Боюсь я не доживу до твоей свадьбы. А кто тебе их отдаст после моей смерти?"
Задумывается глядя на меня, на мгновение, а потом:
"Хочу тебе кое что показать, а ты запомни".
Наклоняется и достает из-под кровати чемодан. Тот самый. У меня сердце замирает. Открывает и мы вместе склоняемся над ним. В чемодане темно-серое платье, украшенное гроздью в виде винограда, кружевные комбинации и панталоны, новые чулки и шелковый платок на голову.
"Что это?"
"Это то, в чем меня похоронить надо будет. Ты должна знать, где лежит".
Рыдая кидаюсь в ее объятия: "Не умирааааай! Мне не нужно никакое твое золото! Я и замуж не пойду!"
Бабу смеется.
"Чемодан собрала с того дня, как деду из лесу не вернулся", — объясняет.
И я понимаю, что мне нечего возразить. Мои маленькие слова тонут в вечернем, тягучем воздухе.
Стрекочут сверчки и мельтешат светлячки. Мы ужинаем в саду. Бабу растопила печь на улице и сделала пироги. И масло растаяло в сыре, а солнце в сумерках. "На следующий год, летом мы пойдем на Прис, смотреть крепость", — говорит отец брату. Мама с бабу планируют следующим летом побелить маленький домик во дворе и перемыть все, что не успели в этот отпуск.
Я вдыхаю ароматы сада и думаю о том, что следующее лето будет особенным, еще лучше, еще ярче…
Мы еще не знаем, что следующего лета не будет, никогда.
Потому, что будет война.
И это наши последние долгие, беспечные дни.
