Война вернулась.
Шел артобстрел, но Джерджи понимал, что это слово не передает того, что творилось за стенами его старого дома.
Все гремело, взрывалось и пылало.
Лежа на матрасе, в самом углу, он пытался подобрать это слово…
И оно нашлось — и было непривычным и совершенно ему незнакомым…
Жуть.
Часа в три он узнал, что горит дом правительства и вышел на улицу. Огонь был повсюду. Казалось, горел весь город.
"Мы в кольце ада", — очень спокойно подумал старик и вернулся в дом.
В четыре часа грузинская радиостанция сообщила, что Цхинвал захвачен.
Не было ни надежды, ни паники, лишь состояние обреченности и безысходности. Кажется, впервые в жизни.
Всю ночь из подвала в подвал ползли мрачные слухи: "Очагов сопротивления больше нет, Цхинвал пал".
Во время затишья, часов в шесть утра, соседка-старуха закричала ему через забор:
— Самолеты прилетели! Наши, русские, прилетели!
Он выбежал в сад… Над всей этой зеленью, над деревьями и горами, в безоблачном, еще не раскаленном, летнем небе летели самолеты.
Джерджи засмотрелся на них, задрав голову… И тут на город посыпались бомбы.
— Гуырдзиаг… — прошептал Джерджи.
И вернулся в подвал.
Это и подвалом-то нельзя было назвать. Так, полуэтаж старого каменного дома. Когда-то, в другой жизни, здесь была кухня, стояла печь. Здесь грели воду в огромных кастрюлях, купали детей, готовили и стирали.
Единственное окно выглядывало из полумрака в самый угол двора. Сверху громоздилась терраса, сбоку — забор. Потому здесь всегда было сумрачно и сыро. И лишь его мать свободно ориентировалась в полумраке среди тазов, кастрюль, дров, в клубах вечного пара…
Творила, мыла, варила…
Матери давно нет, кухня стала подвалом, сюда снесли всякий хлам со всего дома…
А запах, сладковатый запах так и не ушел. Да на стене все еще висело мучное сито. Праздничный круг, покрытый паутиной.
"Наверняка сито хранит частички белой мучной пыли, — подумалось ему, — да и следы ее рук. Никто другой к нему не прикасался, сколько лет оно висит…"
Рвануло совсем рядом.
Джерджи вышел на улицу — на месте углового дома стояло облако пыли, пахло гарью…
Он побежал в ту сторону. Из другого двора осторожно вышла соседка и молча пошла за ним.
Дом был разрушен, крыша горела. Огромная, обычно злющая собака сидела во дворе и смотрела на них, ожидая помощи, участия и милости.
Старик позвал хозяев, но никто не отзывался. Тогда он погладил собаку, а та прижалась к нему, словно щенок.
— Дом пуст, их здесь нет, слава Богу, — сказала соседка. — Уйдем отсюда.
Они вышли. Собака пошла за ними, кроткая, как овечка.
Горячим августовским днем старуха Фати выползла из тьмы сырого подвала навстречу танкам, въехавшим в ее старый пыльный город.
Она провела в подвале безумную ночь и страшное утро…
Ближе к полудню, заслышав монотонный нарастающий шум, Фати залезла на кучу хлама и прильнула подслеповатыми глазами к подвальной решетке: по улице, прямо над ее головой, шли танки.
Гусеницы вспарывали асфальт и поднимали пыль.
Сердце старухи зашлось радостью.
— Вара, уырыс, уырыссаегтае, уырыс аербацыдысты! — прохрипела она сиплым, надломленным голосом своей подруге. — Пойдем встречать их!
Поддерживая друг друга под руки, две изможденные, растрепанные вороны старого Цхинвала выползли на свет.
Солнце слепило их старые глаза, жгло белые волосы, перекрашенные басмой в цвет траура.
Прикрывая глаза ладонью, неуверенно сделали они несколько шагов в сторону дороги…
И тут поняли, что ошиблись: на танках, ползущих по улице, были грузинские флаги.
— Гуырдзиаг… — выдохнула старая Фати, и остановилась.
Руки ее, с широкими ладонями, с узловатыми пальцами, исковерканными артритом, безвольно опустились вдоль туловища.
А пустынная, словно мертвая в этой безлюдной тишине, улица черными прорезями подвальных окошек пялилась на двух старух, застывших перед колонной.
А эти две несчастные, грязные, но все еще не сломленные, выудили из-под морщин холодных зим и долгих страданий цепкие злые взгляды и, впившись насмерть глазами в танки, шептали и шипели проклятия — злые, мрачные, первозданные…
Танки медленно прошли мимо.
Следом ехала машина с открытым верхом, в ней, развалившись на заднем сиденье, вальяжно щелкал кастаньетами молодой грузин в военной форме.
Завидев старух, он остановил автомобиль, на глазах его блестели солнцезащитные очки, а рот склабился крупными зубами. "Крррек-крррек-крррек…" — трещали кастаньеты.
— Эй, старухи, вы знаете, что это я играю?— спросил он, смачно пережевывая жвачку.
Любопытство победило, и Фати сделала шаг вперед:
— Нет, не знаем. А что ты играешь?
— Я исполняю марш осетинских и русских свиней! — заржал грузин и, сплюнув жвачку старухам под ноги, крикнул: — Поехали!
Машина тронулась и продолжила свой путь…
— А-а-а… что же теперь будет?.. — тихо запричитала Вара за спиной у Фати.
— Они сдохнут, трех дней не пройдет — все до единого сдохнут, — сказала хриплым надтреснутым голосом Фати.
Обе старухи развернулись к солнцу спинами и вернулись в сырой подвал ждать конца.
Джерджи решил проверить, жива ли его сестра-старуха, и отправился в город.
Он шел спокойно, пересекая улицу за улицей, и ему везло.
Вокруг тарахтело, взрывалось, но его путь был свободным.
На улице Сталина он неожиданно встретил дочь своего старого школьного учителя русского языка и литературы. Женщина стояла, растерянно глядя по сторонам. Калитка в воротах отцовского дома была открыта, но она словно забыла, откуда вышла и куда теперь ей надо возвращаться.
Она узнала белобородого Джерджи и рассказала:
— Мой брат забежал домой, еду взял и ушел в отряд. А из отряда его спрашивают, говорят, он так и не пришел к ним. Я переживаю…
Джерджи ее успокоил как мог, проводил в дом и пошел дальше…
Не прошел он и двадцати шагов, как его позвал незнакомый мужчина. Тот разглядывал что-то на перекрестке.
— Посмотри, — сказал он старику.
На асфальте стояли мужские кроссовки. Кроссовки с остатками ступней.
Джерджи молча покачал головой и посмотрел на ворота, которые только что закрылись за женщиной. "Вот почему парень так и не пришел в отряд…" — подумал он.
— Это было прямое попадание, — сказал незнакомый мужчина. — Танк, наверное, в него выстрелил…
— Да, — сказал старик. — Они увидели, что он в форме, он же в форме был… возвращался в отряд…
Старик продолжил путь и свернул на улицу Исака. Безопаснее было идти по левой стороне, вдоль домов.
Но в тот момент, когда он решил перейти дорогу, вдали показался грузинский танк. Тяжелый, страшный, он полз со стороны хлебозавода.
Джерджи знал, что его уже увидели, знал, что достаточно одного выстрела: бу-ум…
Он прикрыл глаза — ему так хотелось скрыться, убежать, поддаться этому первому безотчетному порыву. Но он замер, запретив ногам двигаться, а сердцу колотиться.
— Куда это годится?— спросил он сам себя. — Не-е-ет, не дождетесь!
Танк приближался. Люди на броне смотрели на него, он смотрел на них.
"Вот она, судьба, вот и все", — думал старик, и не было ни страха, ни дерзости — только мрак и смирение.
Вдруг неожиданный смех вывел его из оцепенения. Ребята на танке смеялись и переговаривались на осетинском. Это был трофейный танк!
Столько всего смешалось…
Джерджи радовался и удивлялся, а бойцы улыбались и смотрели сочувственно. Ему показалось, что они немного гордятся им. А бойцы почувствовали удивительный момент единения с этим белым, застывшим на обочине, стариком.
Его старуха-сестра была жива.
На третий день, когда русские танки вошли в Цхинвал, на улице Исака, прямо у дороги, одна, на обломках пустого, растерзанного города, на осколках выбитых взрывами стекол, сидела Фати и, обхватив себя руками, плакала.
И танки, и военные машины останавливались, молодые ребята спускались к ней и угощали кто конфетой, кто пирожным в вакуумной блестящей упаковке с долгим сроком хранения.
А старуха плакала и благодарила…
И ей казалось, она сидит на краю мира, и ноги ее, старые, больные ноги болтаются над пропастью, над бездной, в которую осыпался и падал эти три дня Цхинвал.
А Джерджи, осматривая на третий день свой город, радовался… Распластавшиеся на асфальте, в черных, вонючих лужах, смертельно раненные грузинские танки напоминали обезумевших от страха и обделавшихся перед смертью животных…
— Каждый подбитый танк был подписан: имя, фамилия… Это означало: я сам буду сдавать этот металлолом, — рассказывал потом старик.
Да, так и рассказывал.
Когда проклятие старухи Фати сбылось, в Цхинвале, да и во всей Южной Осетии, не осталось ни одного живого захватчика, теплым августовским вечером дома у старика Джерджи собрались друзья.
Накрыли стол перед домом. Зажгли свечу, порезали хлеб, откупорили огромную бутыль вина.
В сумерках в саду шумели деревья. Вдали чернел Присы-хох…
А за их спинами, в открытом подвальном окне мерцало мучное сито, праздничный круг, покрытый паутиной.
И Джерджи, как самый старший, подняв в руке стакан, сказал:
— Я запомнил на всю жизнь: когда в нашем доме собирались друзья моего отца, они, мечтая о свободе, говорили нам, детям: "Когда нас уже не будет, а Осетия освободится от Грузии, посмотрите с победным бокалом в руке в сторону кладбища над городом и крикните: „Сæрибар Ирыстон!" — мы услышим!" И вот наконец наши предки, наши родители услышат это сегодня, — и, повернувшись лицом на восток, к Згудерскому кладбищу над Цхинвалом, старик Джерджи крикнул во весь голос: — Сæрибар у, Ирыстон! (Осетия — свободна!).