В тот год, 6 августа у ребенка поднялась температура. Скорая забрала в больницу, в инфекционной нас поместили в бокс. С единственным выходом на улицу. У меня был полудохлый телефон без интернета. С испорченной зарядкой…
Из Цхинвала уже вовсю увозили детей. Грузины стягивали технику к границе. Невестка наотрез отказалась уезжать с детьми из города. Но в ночь на 7-е брату, который на пару часов зашел домой передохнуть, приснился сон: город горит, на месте нашего дома пепелище. Проснувшись в холодном поту, он силой отправил жену и детей из Цхинвала во Владик. Кто-то довез их до таможни, кто-то забрал уже с этой стороны.
7-го ближе к вечеру последний раз на тот момент позвонил отец. Сказал: "По моими ощущениям вот-вот начнется…" Я что-то спросила про брата… Он ответил, что тот в отряде. Я сказала, что все будет хорошо… А он мне: "Посмотрим, как сложится. Лишних детей ни у кого нет…"
Рано утром 8-го лязгнула железная дверь бокса, мне кажется, что за окном было еще темно. Вошли две медсестры делать укол и какие-то процедуры. У одной телефон был с гарнитурой, на всю громкость работало радио. Я все поняла за мгновение до того, как она крикнула мне в лицо: "Войнаааа! Войнаааааа!" Медсестры сказали, что в больнице уже готовы к приему раненных, но, похоже, никого не привезут, так как… тоннель разбомбили. Не знаю откуда была эта информация. Но получалось, что тоннель, соединяющий Юг и Север Осетии уничтожен. Единственный путь, по которому могут уйти беженцы и прийти на помощь русские…
Мне показалось, что я почувствовала, как несется земля. Куда-то во тьму, ускользая из-под моих ног. Осела на кровать. Они ко мне: "Что с тобой, у тебя там кто-то есть?" У меня там ВСЕ… По глупости, автоматически наверное, набрала один, второй номер… Тишина. Позже узнала от Алана, что звонить нельзя. Грузины отслеживают сигнал. Больше дозваниваться даже не пыталась… Саша, отозванный после месячного дежурства в ЮО в Москву, буквально накануне рванул со съемочной группой назад. Позвонила Фатима и плача сказала: "Дзер, город бомбят…" Я не знала, как может выстоять этот крохотный город под бомбами…
"Я смотрю телевизор. Повсюду огонь…", — сказала она…
Вокруг меня была тишина. Какая-то глухая, наполненная моими короткими, почти механическими просьбами к Богу. Я просила Вселенную изогнуться, выгнуться, создать тысячу или хотя бы одно невидимое укрытие, которое поможет спасти живых от рвущих Цхинвал осколков, снарядов. Тишину, вместо часов и минут, разделяли телефонные звонки. Я торчала у розетки с ребенком на руках. Неисправная батарейка все время разряжалась. Родственники, друзья, спрашивали, не выходил ли кто из наших на связь, а я спрашивала, что говорят СМИ.
Тоннель был целым. Это была, наверное, единственная хорошая новость. Но я помню, что долго оставалось не ясным, русские идут на помощь или нас сдали…
Помню, как в эти часы ожидания звонила Мадина и мы ревели в трубку с двух сторон. Нам тогда казалось, что нас предали. В какой-то момент дозвонилась до Леши Казакова, он сказал, что едет в колонне российской техники. "Значит идут?" "Идут, Дзеррочка, идут!" Шли они очень медленно. Невыносимо… Нам казалось — ползли.
Я дозванивалась до Леши и плакала и ругалась, будто он был не журналистом, а генералом армии: "Почему так долго? Почему так долго идете? Они же там умирают!" Он терпеливо что-то отвечал, связь прерывалась…
Тогда время шло иначе. Это был безумно долгий день… А Цхинвал героически отбивался.
После обеда я сбежала с ребенком из больницы и залипла дома у телевизора, по которому показывали одно и то же. Огонь, огонь, огонь… Раненые… Помню как выступал светлый Виталий Чуркин и помню мерзкие рожи западных политиков. Которые врали, врали и врали. И нас трясло от этого вранья и было ощущение конца привычного мира. Так оно и было. Тогда что-то глобальное сдвинулось, сместилось. И разлом этот прошел через нас, по живому.
Помню, как звонили друзья, говорили, что кто-то из наших ребят оказался в этот день на Афоне. И афонские монахи сказали им, что творится осетинская Голгофа. Так и было: целый народ распинали на глазах у всего мира. Огнем, на железном кресте.
Не помню когда наконец отец и брат дали о себе знать… Эти дни спутались, сместились 9, 10, 11… Отец потом подробно описал мне свой каждый день и каждый час. Брат до сих пор не проронил ни слова… Через несколько дней, как только стало возможным, мама рванула в Цхинвал к мужу и сыну, собрав сумки продуктов. Надо было кормить журналистов и прочих людей, которые обосновались за дни войны у отца, в нашем доме.
Я попала в Цхинвал только в сентябре. Ходила по городу, фотографировала сожженные и разрушенные дома. На улицах уже не было автомобилей, которые вместе с людьми давили и прицельно расстреливали грузинские танки. Уже не было и самих танков, подбитых и смердящих. Была тишина. Особенная. Будто город и люди спят после долгого боя, длиной в сто лет.
Пустынные улицы… Старые и новые развалины. Ворота домов с "глазками" — россыпями сквозных отверстий. И только дети, хрупкие и маленькие в этой грандиозной тишине, играли в войну. Проигрывая снова и снова один сюжет — победу.
Помню, что меня поразили деревья, изрезанные снарядами. Могучие стволы были просто срезаны, словно трава. В глубоких, уродливых ранах, оставшихся от осколков, блестели капли смолы. Глядя на изувеченные деревья, можно было живо себе представить силу металла, посланного уничтожать живую человеческую плоть. Мои переживания, наверное, мелочь, в сравнении с тем, что пережили люди, сидящие в подвалах и бегущие с детьми по Зарской дороге, задыхающиеся в тоннеле, воюющие на передовой. Но они тоже очень острые и не притупились до сих пор.
Пусть ничего не забудется. Ни одно слово, ни одна эмоция, ни одно воспоминание. Потому что забыть — значит проиграть после победы. Забытое имеет свойство повторяться. Оборачиваться камнем и лететь в спину. Потому мы помним.
