Жил, потому что не умею играть
Я долго сопротивлялся. Аслан не даст соврать. Это свое сопротивление я тоже ставлю себе в заслугу, как и то, что в конце концов согласился. Я жаловался, что боюсь камеры. А Аслан говорил: "Прекрасно: значит, ты настоящий актер". Он умеет убеждать… Да, когда мы хотим сделать актеру комплимент, мы чаще всего говорим, что он не играет, а живет в роли. Но если я жил, то только потому, что не умею играть, что не профессиональный актер. Я иногда подозреваю, что дискомфорт и нервозность, которые я испытывал, просто оказались на руку моим героям, — и Пику, и Кавдыну, и безымянному герою "Восхождения". Благо дело, они тоже были люди неспокойные.
Поскольку вы настаиваете на том, что какая-то артистическая способность у меня есть, я постараюсь сказать так, как если бы я действительно был профи. Да, с одной стороны, мне было сложно войти в роль горца 19 века в фильме "Пятнадцать лет" (фильм режиссера Аслана Галазова по одноименному рассказу Арсена Коцоева — А.К.), но, во первых, я более или менее знаком с осетинской литературой, знаю тему и теоретически, и исторически, во-вторых, в каждом из нас есть горский субстрат. Есть память предков и "голос крови".
Безусловно, я ощутил нечто и лучше понял героя, когда одел национальную одежду. У осетинского писателя Ахмеда Цаликова (того самого, что был не согласен с победой большевизма на Кавказе и эмигрировал после революции) есть цикл коротких миниатюр, а среди них сюжет, когда один молодой человек одевает впервые черкеску, застегивает ее и ощущает, как она облегает его торс. Одно это прикосновение традиционного костюма порождает в нем неожиданные и богатые эмоции, и он начинает чувствовать себя другим человеком. Что-то близкое к этому и я пережил. До съемок фильма "Пятнадцать лет" мне не приходилось облачаться в горский костюм. Костюм — это не пустяк. Неслучайно и в литературе форма всегда регулирует содержание.
Поскольку кино для меня — отчасти тема, покрытая мраком, у меня был скепсис, но я его преодолел благодаря Аслану. Я ему доверяю в полной мере; он умеет не только настоять на своем, но и внушить веру в успех… Мы давно знаем друг друга, у нас общие моральные авторитеты, учителя и товарищи. Все это, может быть, отчасти и заложило основу того, что получилось в картинах. Мне сложно рассуждать о кинематографе вообще, но его режиссерскую доктрину я понимаю. Мне она импонирует тем, что Аслан во многом полагается на провидение. Он никогда не ищет особых декораций, а склонен обходиться тем, что предлагает ему судьба. Это касается и актерского состава: потому он и снимает так часто друзей и знакомых. Конечно, не только потому… Но в целом он стремится к неспешности, лаконичности, старается исключить из процесса суету и сосредоточиться, как мы иногда говорим иронически, на "музицировании".
Умение быть счастливыми в суровых условиях
Во время съемок мы изрядно побродили по горам Дигорского ущелья. Съемки проходили в ауле Ахсау, мы заходили к местным жителям, знакомились, общались. Когда вообразишь себе то, как эти места выглядели лет двести назад, то кажется невероятным, что в этих суровых условиях, на этих небольших пространствах земли тоже жили люди — без водопровода, электричества и интернета. И не просто жили и выживали: они умудрялись радоваться, любить друг друга и быть счастливыми. Ведь во многом они были гораздо счастливее нас, несмотря на страшно трудный быт. Это надо осознать. И без реального прикосновения к этим местам осознать это невозможно. Счастье — категория духовная; оно не обеспечивается материальными благами. Это очевидно. Сейчас об этом говорят все, кому не лень. Статистика показывает, что самые продвинутые в социально-экономическом отношении страны, типа Швеции и Швейцарии, населяет самое большое количество людей, которые считают себя несчастными. Система на каждом шагу предлагает им самые разные услуги, а они все равно несчастны. Счастье, как и кино, не зависит от "декораций".
Что стало с нами сегодня?.. Наши старшие (мой отец, например), считают, что нашему народу не подходят урбанистические условия — городская жизнь. Но в широком смысле они ни одному народу не подходят. Ни одной национальной культуре урбанистика не способствует, наоборот, большие города всегда разрушают традиционную культуру, и это неизбежно. Культуру создает человек, стоящий прямо на земле, а не на асфальте. Еще Шпенглер показал, что цивилизация — конец культуры. Но чему мы точно можем противостоять, так это алчности в себе и в других. Я недавно где-то написал: "Не для того же мы собираемся в города, чтобы пить друг другу кровь". Традиционная национальная культура всегда аристократична, всегда антибуржуазна. Ни в одной традиционной культуре нет культа денег. А у нас уже есть. И он выдавливает тихой сапой все остальные культы, освященные веками. В недавнем интервью Оксана Елоева спрашивала меня о культуре, и мне не удалось внятно ответить… Культура — это то, что мы культивируем. Валерий Гергиев как-то сказал, что культура — это то, как мы хороним. Это прекрасно, но я бы расширил: культура — это то, как мы относимся не только к мертвым, но и к живым: как мы относимся друг к другу, какими мерками друг друга меряем.
Деньги — фальшивка
Проблема формального соблюдения обычаев сегодня у нас есть, но многие святые отцы, которых я иногда цитирую, учат, что если вы не можете молиться от души, то молитесь, как можете. И тогда рано или поздно умная, душевная молитва придет. Этот пример можно и нужно применить к формальным, обрядовым аспектам обычая, которые необходимы, потому что они все-таки к чему-то обязывают и в каких-то рамках удерживают. Поэтому пенять на формальную сторону соблюдения обычая не нужно, обычай обязательно надо соблюдать, а внутренняя наполненность и умное сознательное отношение к нему придет. Обряд — это тоже в известной мере костюм, о котором мы выше говорили.
А так, конечно, все смыслы выхолащиваются ввиду того, что для нас важнее всего стали деньги. Вот где беда: нас ведь, по большому счету, совратили: нас "посадили" на эту кажимость важности денег. Деньги — фальшивка. Мы культивируем фальшивку. Конечно, они нужны, но когда они становятся самоцелью, то это значит, что мы сами продаемся и становимся товаром. Тот, кто считает, что деньги — самое главное, тот уже коррумпирован; не важно, берет он взятки или нет. Очень много успешных и внешне благополучных людей у нас, в Осетии, как и везде, уже продались. Достаточно один раз пойти на сделку с совестью, и все… И уже понятия родины, долга, верности становятся не так внятны сердцу, и постепенно человек становится несчастным. В глубине души последствия этой сделки он обязательно чувствует. Душа человека — это та крупица девственной чистоты и мудрости, которая всегда есть в человеке, даже в самом падшем. Поэтому любой — даже самый падший человек — и называется человеком. Но потому всегда есть и надежда на спасение.
Злое начало не может создать ни звезды, ни человека, который любит другого человека
Не знаю, как ответить о Христе. Это вопрос моей веры — верю ли я. Я не могу сказать, что до конца верю, что Христос был сын Божий, что он пришел с небес непосредственно от Творца проповедовать, и его распяли. Я не могу сказать, что я абсолютно в это верю, как верят чистые и невинные сердцем, лучшие христиане. Ведь я даже не крещеный. Я, может быть, по своему малодушию, склонен скорее верить в то, что Христос был человек, который путем глубочайшего, напряженнейшего бдения сам для себя открыл, кто он такой, понял и осознал, что его не "в капусте нашли", что он сотворен чьей-то великой и премудрой волей. И тогда он попытался поделиться своим знанием с людьми. А меркантильные, испорченные и завистливые люди не поверили ему и убили. В такую историю я верю абсолютно. Да и многие верили так, как я. Лев Толстой тоже примерно так верил. Для нас ведь нет вопроса, есть у нас родители или нет. Каждый человек, который даже не видел своих отца и мать, знает, что они где-то есть или были. Даже любой сирота или беспризорник. Но ведь и человечество можно рассматривать, как дитя, как одного человека. Где его отец? Где-то же он должен быть?
То, что было до нас и до вселенной, было благим. Потому что злое начало не может создать ни звезды, ни эту прекрасную землю, ни человека, который любит другого человека. Вот эта благость и любовь и лежат в основе всего. Говорят, что всеобщее воскресение невозможно и на том свете ничего нет. Я не могу в это верить абсолютно, как верят полные атеисты. Для меня это большой вопрос, потому что если однажды чудо свершилось, то почему во второй раз не может свершиться? Если мы один раз были, то почему мы не можем быть во второй раз? Отсчитайте несколько миллионов лет назад, к моменту, когда еще и земля с небом не были сотворены. Каков был шанс каждого из нас появиться на этот свет? Абсолютно ничтожный. Я думаю, что быть во второй раз у нас гораздо больше шансов: ведь у великой творящей силы есть уже и опыт, и память на наш счет.
Счастливые дети
Оскар Уайльд сказал, что лучший способ сделать детей хорошими — это сделать их счастливыми. Говоря "хорошие дети", писатель имел в виду "разумные, добрые, здоровые дети", а под "сделать их счастливыми" он имел в виду — любить их. Нет способа лучше содействовать интеллектуальному, эмоциональному и физическому развитию ребенка, чем любить его. Поэтому в материнской природе и заложена абсолютно бескорыстная и беззаветная любовь. Без любви человек нормально не развивается. И в этом есть высшая разумность устроения всего на свете. Любовь создает необходимый микроклимат для гармоничного развития человека. Я уже говорил раньше, что равенства способностей в природе нет, но равенство возможностей возможно и необходимо. Это и есть справедливость. Она и обеспечивается материнской любовью. Любовь всем дает равные условия.
Без греха и покаяния нет ни философии, ни искусства
У философа Владимира Соловьева, кажется, есть такая притча: два монаха пошли по нуждам своей общины в некий город, и в городе, не устояв перед искушениями, оба согрешили. На обратном пути один из них впал в отчаяние, а другой сохранил внешнее спокойствие, и первый за это укорял и проклинал его. Но в итоге первый остался простым монахом, а второй стал папой. Я имею в виду, Римским. Да, можно согрешить и впасть в еще больший грех, если ты внушишь себе, что ты конченый человек и поставишь на себе крест. Лучше со смирением принять свою греховную природу, покаяться и, стараясь больше не грешить, идти дальше. Вот такой путь заслуживает большего одобрения. Отчаяние ничего не дает. Отчаяние — "болезнь к смерти", как показал Кьеркегор…
Что касается искусства, то эти падения изощряют человеческую душу и делают ее в значительной мере более способной к художественному творчеству. Главное, дают жизненный опыт и снабжают "материалом". Я подозреваю, что нет глубоко писателя, который никогда не падал. Есть святые отцы и великие проповедники, которые никогда не падали, но великого писателя без греха все-таки не бывает. Без греха и покаяния. Ницше говорил, что лучшие книги всегда про то, как и почему сначала человек был плохим и ему жилось плохо, и как он потом стал хорошим и ему стало жить хорошо. Это хорошая трактовка. Без любви и без греха нет ни философии, ни искусства. Сознательная жизнь человека начинается тогда, когда он впервые сделал что-то не так и вдруг увидел себя со стороны.
Стихи — это всегда пьяный дебош
Что такое современный писатель, если он не раскрученный, не прозвучавший на конкурсах, не лауреат? В современном общественном представлении это человек средний, серенький, неудачник, который ничего не умеет, кроме как что-то там пописывать. Производство интеллектуальных и духовных ценностей не в почете. Так, в общем, было всегда, а сейчас это стало еще более очевидным.
Стихи я начал писать еще в детстве. То есть, сочинять. В детстве никто не пишет: в детстве только сочиняют, потому что опыта нет: ни греха, ни покаяния. Тогда я охотно показывал свои стихи отцу. Он их почитывал, критиковал; я не помню, чтобы он когда-нибудь похвалил, да и хвалить, естественно, еще не за что было. Потом настало время, когда я стал стесняться показывать то, что написал. Я думаю, это потому, что мне уже было не все равно, раскритикуют меня или похвалят: значит, я уже рос. А потом настало время, когда я преодолел свой страх критики и свое тщеславие. Когда к тебе приходит подозрение, что сделанное тобой — хорошо, — тогда и преодолеваются все комплексы: страх разоблачения, стыдливость, гордыня, жажда одобрения и другие. Стихи — это не только исповедь, как учебники учат; это еще и пьяный дебош. За свои стихи иной раз и перед самим собой стыдно бывает. А все-таки публикуешь.
Я думаю, нет крупных поэтов и писателей, которых мы не знаем, которые бы всю жизнь писали шедевры "в стол": у настоящего писателя есть, помимо талантов, одна большая слабость: крайняя потребность в том, чтобы быть услышанным.
Я не верю в сколько-нибудь серьезного писателя, который не был бы сначала серьезным и неутомимым читателем. Есть любители-самоучки, которым кажется, что они могут что-то написать, хотя они не прочитали ни одной серьезной книги. Они-то и говорят: "Чукча не читатель…" Писатели вырастают только из читателей. Я допускаю, что в поэзии — творчестве сугубо субъективном — может случиться озарение, но эпос (проза) и драматургия — это методичное, по-научному серьезное, регулярное дело. Здесь ничего не достигнешь, если не возьмешь уроки у классиков.
"Ничьи глаза не похожи на твои"
Отчасти можно соглашаться с постмодернистским взглядом на то, что в искусстве все уже было до нас. Тем не менее, Гайто Газданов, которого можно в какой-то мере относить к постмодернизму, говорил (цитирую по памяти): "Ничьи глаза не похожи на твои и если ты выразишь адекватно то, что видишь, то твое писание имеет право быть". Безусловно, каждый из нас уникален. Даже если каждый листик и дерево уникальны, то каждый из нас уникален тем более, ведь мы сложнее, чем листик и дерево в миллионы раз. А если учесть, что далеко не каждый при своей уникальности что-то пишет, значит, мы можем обходиться без плагиата и творить новое искусство… И возможности классической черно-белой фотографии, о которой вы говорите, не исчерпаны. Скорее, цветной мир исчерпан. В черно-белом фото или кино есть какая-то суровая строгость и правда жизни. На самом деле это парадокс: ведь реальный мир мы видим в цвете. Отчего же черно-белое кино или фото ближе к реальности и достоверней, чем цветное?
Что является национальной литературой
Проблема, которую я рассматривал в своей докторской диссертации "Осетинская русскоязычная литература: генезис и становление", на самом деле давняя для осетинской филологии. С самого начала научного осетиноведения были ученые, утверждавшие, что осетинская литература — это только та литература, которая существует на осетинском языке. И только некоторые оговаривались, что надо смотреть шире и быть более гибким в подходе к этому вопросу. При этом всех авторов, которые ни строчки по-осетински не написали, относили к осетинской литературе. Моя заслуга только в том, что я показал это наглядно и сделал из этого свои выводы и предложил свои критерии того, что является национальной литературой. Если говорить коротко, национальная литература — это та литература, которая произрастает из этнокультурного корня, и если это так, то уже не важно, на каком языке она написана. Потому что язык для литературы — это внешнее. В строгом смысле, язык, конечно, больше, чем внешность — это и душа, и сознание народа, и даже его история. Все это в языке есть…
Вот выше мы говорили о костюме, который, когда его одеваешь, тоже пробуждает национальное подсознание. Язык можно назвать костюмом литературы; как таковой он безусловно влияет на содержание, но никак не определяет его. И потом: чтобы черкеска пробудила "голос крови", надо, чтобы ее одел горец. Горец же, облачась в кафтан, не станет русским человеком. Мы говорим по-русски, но все-таки мы не русские… Недавно на меня в "Мах дуге" снова с критикой обрушились за мое "учение". Я не ответил; Сергей Заурбекович Хугаев им ответил; а я уже все сказал, что хотел. Все контраргументы, которые против моей позиции можно выдвинуть, я сам себе предъявлял и опроверг сто раз…
Для литературного текста сюжеты, идеология и характеры важнее языка и не привязаны фатально к языку. Литературные смыслы и идеи существуют вне языка, — и потому и возможна переводная литература. Когда мы переводим прекрасную, сугубо осетинскую по теме, психологии и духовности литературу на русский язык, то она ведь при этом остается осетинской. Ведь мы переводим Коста Хетагурова на русский язык, но от этого его тексты не становятся русской литературой. Ни один историк русской литературы не скажет, что это русская литература. И ни один историк осетинской литературы тоже не говорил, что это русская литература. Это притом, повторюсь, что теоретически предполагалось, что осетинская литература существует только на осетинском языке. Я разложил все это по полкам и проследил историю развития русскоязычной осетинской литературы. Правда, до современности не дошел, но надеюсь еще продолжить.
Писатель не тот, кто может писать, а тот, кто не может не писать
Ныне покойные Руслан Тотров, Георгий Тедеев, Сергей Кабалоти и другие, ныне здравствующие Ирина Гурджибекова, Ада Томаева, Алан Черчесов, Зинаида Битарова, Руслан Бекуров, Тамерлан Тадтаев, Денис Бугулов, Чермен Дудаев, Азамат Габуев, Милена Тедеева и другие — вот современная осетинская русскоязычная литература. Хотя, строго говоря, это только гипотеза; надо изучать. Надо понять, из осетинской ли почвы растут их деревья. Но если в саду того или иного писателя растет хоть один национальный цветок, то и весь сад наш, осетинский. Один цветок меняет весь ландшафт. Потому что не может осетинский цветок оказаться в саду писателя, осетина по национальности, совершенно случайно. Впрочем, дело ведь не в научных вопросах. Просто надо читать.
Как правило, люди вообще мало читают. В советское время читали, а сейчас гораздо меньше. Но количество читающих для писателя неважно. Он все равно должен писать. Писатель вовсе не о том думает, как бы изменить мир к лучшему. Это такая задача, о которой пусть критики рассуждают. Ныне живущих корифеев, пишущих на осетинском языке, читают еще меньше, чем наших русскоязычных; и, тем не менее, они продолжают работать, и благодаря их труду до сих пор живет осетинский язык. Этот труд не оценивается по достоинству (даже гонораров, по сути, нет), но литература живет и будет жить, потому что писатель не тот, кто может писать, а тот кто не может не писать. Впрочем, я уже повторяюсь…
Даже когда нам кажется, что мы говорим в пустоту, это не совсем так, я в этом убежден. Каждое написанное и произнесенное слово, если оно несет положительный добрый импульс, меняет мир к лучшему, добавляет гармоничную ноту. Один цветок меняет весь ландшафт, одна нота меняет всю симфонию. Вот мой предмет веры. Не обязательно делать большие дела — писать огромные эпопеи и стяжать лавры международных конкурсов; чтобы украсить этот мир, достаточно двух прекрасных строчек. Они тоже будут положены на чашу весов и в конце концов поспособствуют спасению всего человечества, а не только моей души. Это я как раз как критик говорю, а не как писатель. У Велимира Хлебникова пророк Зангези проповедовал в лесу — никого рядом не было, только деревья и птички, — а он все равно вещал.
Мы вообще могли кануть в Лету
Не стоит драматизировать ситуацию с современным поколением; есть основания надеяться, что все придет в норму. Перед нашим народом не раз ставились проблемы гораздо более серьезные. Мы вообще могли кануть в Лету. Недавно я вычитал у одного историка простое наблюдение (не обязательно было его вычитывать в умной книге, можно было и самому это предполагать), что когда аланы были разбиты и те, кто остался, ушли в горы, то в первые десятилетия их численность резко сократилась, а затем резко пошла вверх. Потому, что дети, которые рождались в горах, были уже другой закалки, были адаптированы к новым условиям и начали строить жизнь, исходя из этих условий. После развала Советского Союза мы тоже оказались в каком-то смысле выброшенными на неизвестный берег и, может быть, это самое поколение, которым мы сегодня не слишком довольны, обеспечит народу новый виток развития.
Традиционные верования — база нашей веры, они существует в субстрате, это такой сугубо осетинский компонент верования и ментальности и на этом фундаменте мы видим два прекрасных здания — надстройки — христианский храм и мусульманскую мечеть, которые служат коммуникациями с большими общностями. Христианство нас соединяет с христианским миром, а мечеть с исламским миром. Надо ценить и первое, и второе. Это одно из наших, как сейчас говорят, конкурентных преимуществ.
"У нас много героев войны, товарищи, а теперь нам нужны герои труда"
Я не могу сказать, что хорошо знаю обстановку в Южной Осетии, но я читаю прессу и много тематической литературы, у меня там есть знающие друзья. На ваш вопрос, как народ Южной Осетии выстоял после всех трагедий, я отвечу, что наверно благодаря стойкости народа и прочности духа, который закалялся веками. Вообще на всей земле, а на Кавказе тем более, нет нестойких народов, коль они до сих пор существуют. И я думаю, что этого заряда прочности еще надолго хватит. Бороться нам всегда есть против чего. Дай Бог, чтобы все-таки не за счет бед у нас были победы, а за счет методичного, спокойного, мирного труда. Когда Южная Осетия получила суверенитет, то состоялся большой съезд, на котором Нафи Джусойты сказал: "У нас много героев войны, товарищи, а теперь нам нужны герои труда". Вот: нам нужны герои труда, а это большая проблема, потому что трудиться мы еще не очень желаем. Воевать оказались молодцы, а как дошло до мирной работы, то дела пока еще не очень складываются. Но все-таки я думаю и верю, что все будет хорошо.
Ради служения человечеству нужно иногда уйти от человечества
Писателю нужно одиночество. Леонардо да Винчи говорил: "Помни, художник: сила твоя в одиночестве". Толика одиночества нужна любому человеку, как любому человеку нужна своя комната, свое личное пространство, в котором он может иногда забыть обо всем человечестве. Даже святые люди, которые любили человечество больше, чем многие публичные политики, уединялись ради этой любви. Ради служения человечеству нужно иногда уйти от человечества… Но я одиноким в своем "служении" себя не чувствую. Я работаю среди прекрасных людей во Владикавказском научном центре Российской академии наук. Рядом со мной — выдающиеся ученые, и я стараюсь соответствовать тому уровню, который мои старшие коллеги задают и в смысле общения, и в смысле научной работы.
Новая книга "Вечный огонь"
Моя новая книга — сборник прозы под названием "Вечный огонь" должна выйти совсем скоро — до Нового года. Выйти она должна была еще в прошлом году: не получилось ввиду финансовых проблем нашего издательства. Зато у меня за это время написалась еще одна вещь, которой я дорожу и которую я успел включить в книгу. Там будут вещи в разных жанрах: повести, рассказы, миниатюры… Часть "детского" цикла под названием "Созерцание Абакума" тоже войдет в книгу как отдельный цикл. Сам я никогда не думал об идее объединить вещи, написанные как воспоминания детства, в отдельный цикл. Это придумала и издала красноярский писатель Марина Саввиных, за что я крайне ей признателен. Почти все тексты, которые войдут в книгу, уже печатались в разное время в разных журналах. Главная тема — это, наверное, жизнь и мытарства современника, который уже стоит не на земле, а на асфальте… При этом "вечный огонь" — это не совсем и не только тот огонь… Это солнце и звезды, о которых он забывает… А еще вечный огонь — это вечная агония и смятение мысли, ищущей верный путь… Не знаю, мне трудно препарировать собственные "писания".
Сыграл бы я еще раз в кино? Да, если только снова Аслан Галазов ангажирует. Хотя не исключаю, что меня опять придется долго упрашивать. Надеюсь, что премия имени Фазиля Искандера и внимание к его киносценарию "Детство Чика" в целом благоприятно скажется на его творческой судьбе, и этот фильм будет снят… Только теперь главная роль мне не грозит: на роль Чика я уже по возрасту не подхожу… Я верю в то, что "лед тронется", потому что рано или поздно мы получаем то, что заслужили.
