Накануне 25-летия Республики Южная Осетия Sputnik пообщался с художником, который в своих полотнах отразил все трагические и переломные моменты жизни осетинского народа.
— Практически все детство я провел без родителей, — вспоминает художник. — В 1937 году, когда мне было 7 с половиной лет, арестовали отца. Отец был главным редактором, потом наркомом просвещения автономной области. Большой человек был! Официально обвинили в троцкизме. Но на самом деле, арестовали по соседскому доносу. Мы занимали трехкомнатную квартиру, половину второго этажа в новом кооперативном доме. Долгое время о его судьбе ничего не было известно. Гораздо позже мы узнали, что он расстрелян. Через полгода после ареста отца пришли за матерью.
Я, помню, в тот день пришел из школы. У нас дома были какие-то незнакомые люди. "Обед на плите. Я скоро вернусь" — сказала мне мама. Потом ее увели. И я не видел ее десять лет.
А дальше нашу семью выбросили из дома. Нас было трое. Мне семь лет, сестренке — четыре года. И с нами хромая бабушка. Время было страшное, и попрятались почти все наши родственники. Но был у нас сосед, Джатиев, который сказал: "Я не могу оставить их во дворе, даже если моих детей заберут". Он впустил нас переночевать. Несколько дней мы прожили у соседа, а потом нас забрала к себе двоюродная сестра матери. И мы поселились в подвале.
В этом подвале мы прожили одиннадцать лет. Я спал на столе. Днем мы на нем кушали, а ночью — я на нем спал. По ночам приходили крысы — большие, голодные. И всем нам было страшно, что нас съедят. Потом, уже в зрелом возрасте, я перестал питаться мясной пищей. Я сам себе тогда внушил, что я — тоже мясо. А сам себя — даже волк есть не может.
Выживали, в первую очередь, благодаря бабушке. Бабушка у нас была — гений. Она вязала детские носки. Мы их продавали. На это, в основном, и жили. У меня есть несколько картин, посвященных бабушке и нашей подвальной жизни.
Я рос неугомонным. С самого раннего детства научился защищать себя и свою семью. Я очень сильный был. Случалось, что мне кричали вслед: "Сын троцкиста!" Я таких крикунов, бывало, отлавливал, колотил. Драчун был. Меня стали бояться. Случалось, дрался на спор. За еду. Потом даже боксером стал, был чемпионом среди вузов Грузии.
— А как вы стали художником?
— Мы писали маме письма в ссылку, в Казахстан. Она очень скучала по дому. И стала просить меня: "Нарисуй мне нашу улицу, наш дом". И я стал рисовать, сначала карандашом, потом акварелью — откуда-то она у нас в подвале взялась. Бабушка, наверное, купила. А мама очень радовалась. Писала мне: "Я целую руки твои!"
Позже, во время учебы в училище, кто-то мне сказал, что каждый художник должен рисовать обнаженных женщин. А для этого ему должен кто-то позировать. Я рассказал об этом бабушке, и та сама предложила свою кандидатуру в качестве натурщицы. И она мне позировала. Но потом мне стыдно стало, и я все эти наброски уничтожил.
А нашим соседом по улице был великий художник Махарбек Туганов. В 20-е годы он учился в Мюнхене, был учеником Кандинского. А в начале 30-х перебрался в Цхинвал. На самом деле, это было чем-то вроде неофициальной ссылки. Туганов просто пересиживал у нас тяжелые времена. Но Цхинвалу очень повезло с Тугановым. Потому что художник экстра-класса поселился у нас и создал одно из самых сильных художественных училищ по Закавказью.
Мы с Тугановым друзья были. Хотя он и был сильно меня старше. Но иногда гуляли по вечерам. Он знал, что я рисую. Посоветовал поступать в училище.
А после училища я решил поступить в Москву. Сдал экзамены в институт прикладного искусства (сейчас технологический), прошел по конкурсу. А потом, когда заполнял анкету, написал, что родители — враги народа. И меня не приняли. В том же году мне дали направление во Львов. Я и там поступил, но не прошел по анкетным данным. И в армию меня тоже не взяли.
Поступить удалось только на следующий год — в Тбилисскую академию. Надо сказать, я никогда об этом не жалел. Там, например, преподавал великий художник Василий Шухаев, которого считали неблагонадежным, и который не имел права жить в крупных городах. А другой выдающийся художник Аполлон Кутателадзе — вообще полюбил меня, как сына, и предлагал остаться в Академии преподавателем, хотел подарить свою мастерскую в парке Ваке. А я еще был гордый и недоверчивый — да и куда мне, такому молодому, преподавать?
Однажды сын Кутателадзе, тоже художник, вернулся из армии и в связи с этим накрыли столы. Там же был и я. Во главе стола сидел сам Апполон Караманович. Кто-то из присутствующих произнес тост: "За Грузинское искусство!"Все встали. А я остался сидеть. Аполлон спрашивает: "А ты, Гассиев, почему молчишь?" Я встал и сказал: "Я не понимаю что значит "грузинское искусство". Я люблю Эль Греко не меньше, чем любой испанец. Пиросмани не меньше, чем любой грузин. Для меня у искусства нет национальности". Аполлон Кутателадзе тогда строго сказал мне: "А ну, подойди!". Я подхожу и думаю: сейчас пощечину даст. А учитель просто обнял меня. И говорит: "Ну, конечно, ты прав!"
— Вам пришлось пережить очень тяжелые времена. Какие-то образы из военного детства оказались отражены в ваших картинах?
— В нашем городе было много пленных немцев. Среди них были музыканты, и они образовали целый оркестр. Ходили по городу, играли похоронные марши. Меня тогда заворожила эта музыка — невероятно красивая и трагическая. Уже потом я узнал, что это — Девятая симфония Бетховена. И у меня картина есть — духовой оркестр идет по мосту, а за музыкантами бежит маленький мальчик. Этот мальчик — я. А сама картина посвящена Бетховену.
Есть цикл картин, посвященных 1937 году. Но я их писал уже в начале 80-х годов. Есть картина про мальчика с голубой коровой. Это тоже автобиографическое полотно. Мальчик с коровой — это я. В конце войны один из братьев отца вернулся с фронта с ранением ноги и попросил меня продать в Цхинвале корову. Та была необычного голубого цвета. Корову я так и не продал, заболтался со знакомыми до позднего вечера. И ночью повел корову домой — через грузинские села. Вражды тогда не было. Но жили — не сказать, чтобы сильно дружно. Корову могли и отобрать. Но мы с ней прошли порядка 25 километров по не самой лучшей дороге, камням и ущельям. И годы спустя я изобразил это приключение.
— Ваша живопись крепко связана с театром. Случайно ли это?
— Я вообще одно время хотел стать актером. Когда учился в Тбилиси, я играл в осетинской труппе при одном из домов культуры Чермена — нашего осетинского Робин Гуда. А когда вернулся в Цхинвал — загорелся мыслью сыграть шекспировского Отелло. Выучил роль на осетинском. До сих пор ее наизусть помню. С Отелло, правда, не сложилось. Но с театром в моей жизни связано многое. Я оформил несколько спектаклей (того же "Чермена"). Потом, уже в Москве, подружился с Вадимом Рындиным, главным художником Большого театра.
Но в театре я не только оформлял декорации. Я написал несколько пьес. Одна из них — о кровной мести, где мать отправляет героя мстить обидчикам семьи, и герой погибает. Эта пьеса была очень похожа на мою жизнь. Я очень глубоко переживал эти события. И не только написал текст, но еще и прорисовал декорации. Они сохранились, а вот текст куда-то пропал.
Есть еще одна похожая пьеса. Тоже о кровной мести. Но мстит мать, что бы уберечь сына от "кровников". Недавно нашли с сыном ее текст в одной из старых тетрадей. Сын хочет поставить в театре. Говорит: на Тарантино похоже. Только я-то это раньше написал.
— Что привело вас в Москву в начале 60-х?
— В 1961 году я стал членом Союза художников СССР. А через год умерла моя сестра Замира. Ей было всего 30 лет. Необычайно добрая, очень хорошая гимнастка. Годы жизни в подвале подорвали ее здоровье. Сестра вышла замуж, родила дочь. И через год случилась эта трагедия. Ее дочь впоследствии воспитала моя мать.
Я написал тогда автопортрет — страшную картину. Портрет, разорванный в районе сердца. А потом поехал в Москву, потому что больше не мог находиться в Цхинвале. Я поступил в аспирантуру при художественном институте им. Сурикова. Моим художественным руководителем стал Вадим Рындин — главный художник Большого театра. Третий и последний муж Галины Улановой. Я уже оформлял театральные постановки, и мне было, чему поучиться у заслуженного человека. Но научился я, в итоге, вовсе не оформлению спектаклей. И аспирантуру не закончил.
— А что же побудило вас уйти?
— Я познакомился с левыми художниками-шестидесятниками, представителями "неофициального» искусства. Это, прежде всего, Владимир Яковлев, Эдуард Курочкин и еще один, самый лучший, Владимир Пятницкий. Я с ними сблизился. А они писали только то, что у них в голове. В аспирантуре, институте — приходилось делать ерунду какую-то. А эти ребята делали от души. Вот оттуда и начинается новый этап моего творчества. Я стал заново вспоминать свою жизнь: детство, войну, 1937 год. Я очень сильно переживал эти события, но боялся их выразить. А познакомился с ними, и начал делать не "как надо", а то, что у меня на душе лежит.
А потом я вернулся в Цхинвал. Не хотел оставлять мать в одиночестве. В Москву она отказывалась переезжать. Тогда мы всей семьей поехали к ней. Я, моя жена и старший сын. Младший потом уже, в 1972 году, в Цхинвале родился. Постепенно появлялось признание. К моему пятидесятилетию в Тбилиси открыли большую выставку. В 1980 дали звание "Заслуженный художник Грузинской ССР». В гости ко мне стали приезжать именитые художники, фотографы, я их по Осетии водил. В 1986 году прошла большая выставка в Москве, в Центральном доме художника. Около тридцати картин купили музеи. А потом наступили трудные времена…
— Это было связано с перестройкой?
— Во время перестройки многие мои друзья-шестидесятники получили известность на Западе. Мне нужно было быть в Москве, выставляться. А я был в Цхинвале, далеко. К тому же в 1989 году волнения начались, первые столкновения с Грузией, блокада города.
В 1989 году на Цхинвал пошли грузинские националисты. Жители охраняли въезд в город. Оружия не было, и вооружались арматурой, которую отдирали от парковой ограды. Я не отдирал. Я с ножкой от этюдника ходил. Удобная вещь — и острая, и раздвигается.
А когда начались обстрелы… У меня такая серия картин есть. Про войну. Одна про беженцев. Я писал ее по воспоминаниям бабушки о 20-х годах. Тогда грузинское правительство меньшевика Ноя Жордания хотело устроить в Южной Осетии геноцид. Люди с детьми бежали на север, через Большой Кавказский хребет. И эту картину я написал в 1991 году под минометными обстрелами.
Еще одна картина того времени — "Очередь за керосином". Понятно, что в начале 90-х никто уже не возил керосин в тачанках. Но точно так же не было ни света ни воды.
А потом, уже году в 1994, мы из Цхинвала уехали. Сначала в Мытищи, потом уже сюда. Работы для художника в Цхинвале больше не оставалось, а у моей жены в Мытищах были больные родители, за которыми некому было смотреть. С тех пор я живу на два дома — летом работаю в Цхинвале, зимой в Подмосковье.
— Можно ли сказать, что ваш стиль сформировали шестидесятники? Или были какие-то другие влияния?
— Я изучил резчиков по камню, наших. Начала XX века. Заказывали им надгробные памятники. И был один умелец. Сико Каркусов его звали. Он больше 130 лет прожил. Просто так в деревне не начнешь же на холстах картины писать? И он свой талант воплотил в надгробиях — многофигурных композициях, добрых таких. Примитивизм иногда называют "наивным искусством". И это, можно сказать, наивные надгробия. Где-то по Осетии эти изваяния еще стоят, надо их искать. И вот я их изучал и несколько картин по их мотивам сделал.
— Хсар Измаилович, ваши поздние полотна вообще относятся к абстрактной живописи. Чем вас абстракция привлекла?
— Абстракция — это тайна. Самое начало тайны, понимаете? В картинах должна быть загадка. И у меня — совсем не бессмысленные изображения. Я в этих полотнах зашифровываю самые разные изображения. И их увидеть надо, угадать.
— Ваши картины кажутся темными. Вы с этим согласны?
— Наоборот. Светлые! Надо просто внимательнее смотреть. Если посмотреть внимательно, ночь исчезнет и возникнет день. Я люблю полутона — как перед самым рассветом. Или в сумерках. Тогда в картине появляется тайна. А на ярком свету — тайны нет. Картины — это тоже музыка. Как мой любимый Бетховен. Полутона — это мой способ передать силу и одновременно нежность.
