"Я режиссирую свою жизнь": француз Мишель Гӕстӕнты

Известный в Осетии француз Мишель Гӕстӕнты спустя пять лет после первой выставки фотографий открыл вторую. Названия у выставок нет: они так и называются – "Первая" и "Вторая", а в беседах со зрителями Мишель всегда напоминает: "Я по профессии кинорежиссер", что кажется лишним, – мышление режиссера видно по сюжетам фотографий, по тому, как они выстроены в серии, и по тому, как серии складываются в цельную выставку, а "Вторая выставка" продолжает "Первую". Лишним кажется и признание в том, что Мишель режиссирует собственную жизнь, – это становится совершенно очевидным по рассказу о том, как француз оказался в Осетии и почему остался здесь жить.

После "Первой выставки", написав дежурный репортаж, мне захотелось "раскрыть" Мишеля, и я попросила его о "большом" интервью. Мы встречались несколько раз, говорили по много часов, я услышала удивительные истории и философские рассуждения, но интервью так и не опубликовала. Что-то не складывалось. Раскрыть загадочного француза у меня не получилось. Тогда пять лет назад я не вняла совету Мишеля – извлечь из разговора то, что мне удалось понять и написать текст, исходя из этого. Мне казалось, что я ничего не поняла. Возможно, что я преувеличиваю "загадочность" француза, отчаянно полюбившего Осетию настолько сильно, что считал дни в "ссылке", когда въезд в Осетию ему был запрещен. Тогда возникла целая конспирологическая история касательно Мишеля и его целей пребывания в Осетии, но из многолетней борьбы француз вышел победителем, получил российское гражданство и даже сменил свою французскую фамилию Рено на собственно изобретенную "осетинскую" – Гӕстӕнты – Гастоном звали отца Мишеля.

Так случайно вышло, что перед встречей для очередной попытки "раскрыть" Мишеля я посмотрела в киноклубе "Синематека Владикавказ" фильм Микеланджело Антониони "Профессия: репортер". Когда шли титры, я вдруг подумала, что поняла Мишеля, – как и герой Джека Николсона (по сюжету фильма режиссера, который снимал документальные кино о повстанцах в Африке), он именно в качестве хроникера впервые попал на Кавказ в 1994 году с миссией ООН. И как герой фильма Антониони, Мишель вдруг решил прожить жизнь другого человека. Кажется, а что тут такого – мало ли людей переезжают жить в другие страны, означает ли это, что они хотят прожить не свою жизнь? Таких людей много – но в другую страну они увозят и самих себя, а тут парадокс в том, что Мишель буквально, как герой фильма Николсон, – стирает себя, переизобретает, выходит из герменевтического круга и начинает с того, что перестает говорить на французском языке. Мы же знаем, что язык – это сознание, Слово – создало мир. И вот француз Мишель решил, что он больше не француз, что он отрицает ту культуру, в которой родился и вырос, и что отныне его родина – Осетия. Почему? Есть три беседы по три часа, в которых Мишель пытается объяснить это, а я пытаюсь понять. Если коротко сформулировать две причины из трех, о которых можно говорить, то первая – это отчетливое воспоминание маленького мальчика, который говорит о других людях рядом: "эти французы" – то есть отделяется от них, чувствуя себя абсолютно чуждым, вторая причина – семейная драма, настолько серьезная, что Мишель навсегда покидает дом и больше никогда туда не возвращается. А третью причину раскрывать еще не пришло время – мы помним, что Мишель режиссирует собственную жизнь и все идет по его собственному сценарию.

И все-таки, почему именно Осетия? Если внимательно смотреть фотографии Мишеля и слушать, что он сам о них говорит, то можно сформулировать ответ: возможно, отринув в себе французскую культуру (а мы махнем дальше и скажем, что в целом европейскую), Мишель, как Поль Гоген, отправился на поиски "истоков", территории, которая не прошла путь от варварства к Христу, а от Христа к его отрицанию, и теперь живет в эпоху, когда "Бога нет и все позволено". В отличие от французской революции, революция 1917 года в России не смогла убить веру – если сейчас Европа продолжает считать, что все позволено, заходя в тупик в искусстве и собственной жизни, то в России "постмодерн" еще даже не начинался.

Конечно, Мишель так не считает, и как истинный интеллектуал вряд ли скажет, что обрел дом в российской Осетии, потому что ощутил здесь присутствие Бога, но если внимательно смотреть фотографии и внимательно прочитать то, что пишет Мишель о самом себе:

"Позади безжалостные рабочие будни, неистовые искания, романтики, экспрессионисты, символисты, позади философские принципы. Время постепенно отделяется от жизни; оно приобретает форму. Я живу в заточении, бессмысленно, мысленно перемещаясь куда-то вперед. В эти сумасбродные годы, прожитые начерно в Магрибе, Латинской Америке и в европейских социальных катакомбах, возник лик новой реальности – святящийся и проявляющийся поэтапно из самых своих недр: я познаю силу наций, величие человеческого горя, наготу агонии, вскипание достоинства, и – очень неуверенно – красоту смысла", то увидим – этот поиск красоты и смысла, или красоты самого смысла – и есть поиск Бога. И кажется, именно в Осетии Мишель его и нашел – в самой земле, в людях, ее населяющих, в жизненной драме каждого, в обнаженности души внешне суровых закрытых людей.

Неготовый зритель – а таким мы назовем всякого, кто не знаком с историей искусств, историей философии, историей фотографии и кино, да и в целом всемирной историей, – не поймет, почему фотографии Мишеля Гӕстӕнты называют искусством. "Некрасивые" интерьеры, непарадные портреты, странные городские пейзажи, "неряшливые" натюрморты, "банальные" сюжеты с квартирными застольями, сопровождаются непонятными подписями, – почему мы должны на это смотреть?

Фотографии Мишеля – искусство, потому что являют собой не просто отпечаток реальности, а сосредоточение в каждой из композиций мучительных поисков и самого автора и того, кого он фиксирует для вечности. Причем, это, как правило, – тот самый момент (по Картье-Брессону), когда на секунду в реальности складывается идеальный образ, где сошлись все линии, все смыслы, вся форма и содержание. И автору остается только успеть все это запечатлеть. И это касается всех жанров, в которых снимает Мишель. На не постановочных портретах запечатлён не просто конкретный человек с собственной судьбой (в основном, на портретах известные в Осетии люди, с которыми Мишель дружен), а человек, олицетворяющий драму всего человечества. Кто из нас не знаком с одиночеством – интеллектуальным и физическим, болезнью, непониманием, страхом перед старением, нереализованностью в жизни и профессии? Трагизм человеческого существования относится и в целом к городу – историческая часть Владикавказа застраивается безвкусным новоделом, нанося облику города непоправимый урон. На эту тему Мишель уже снял грандиозную серию – в двухстах фотографиях на будущей выставке мы увидим, как соседствуют красота и уродство – и возможно, что зритель вновь не будет готов к встрече с самим собой. Архитектура действительно много значит для Мишеля – "Вторую выставку" открывает серия, посвященная Сослану Цаллагову, известному архитектору, который последние 15 лет своей жизни был незрячим. По этой серии мы видим – Мишель снимает не мимоходом, не по пути куда-то еще, он действительно проживает с героем своих фотографий его жизнь, его философские искания, его тревоги, находится рядом не один день, не неделю и даже не год. Жизнь и борьба идут своим чередом, Мишель просто рядом. И просто снимает. Как оказалось, для вечности. В прошлом году Сослана Цаллагова не стало…

Мишель много передумал, много видел, много понял – и ответы на эти бесконечные поиски автор дает нам в фотографиях.

Возможно, что многие зрители и сами герои фотографий не готовы воспринимать это искусство – потому что не готовы к встрече с самими собой. Кому хочется увидеть драму в самом себе? Кому хочется признаться, что выхода как будто и нет? Но на то Мишель – режиссер, что, проводя нас через галерею трагедий и драм, выводит к свету и надежде. При этом поступает по-рыцарски благородно – впускает нас и в собственную драму, не скрывая того, что был гоним властями, что разошелся с женой, но не забывает ее, – включая в экспозицию пасторальные пейзажи селения Ольгинское – там они вместе жили. О свете рассказывают и кадры с детьми – Мишель позволяет себе быть лиричным – на одной из фотографий дети отсылают к знаменитому кадру Юджина Смита, на другой – к классическому зимнему пейзажу Брейгеля – признаваясь в том, что этот вид напоминает ему Париж его детства.

И тут мы делаем вывод, что загадка Мишеля не в том, что он пересобрал себя и начал новую жизнь в суровом крае горцев, а в том, что вернул собственной европейской культуре ее исконный смысл – после всех интеллектуальных поисков и метаний, философского тупика, революционной борьбы, вновь обрел связь с небом. Под небом Осетии.